Читаем без скачивания Повседневная жизнь французов при Наполеоне - Андрей Иванов

Наполеон всегда считался с мнением Ларрея. Он часто говорил, что знаменитому доктору надо поставить памятник за заслуги перед армией. Император пожаловал Ларрею титул барона.

В 1812 году Ларрей был столь же энергичен, как двадцать лет назад. Между тем многие армейские начальники, как замечает Альбер Вандаль, устали от войны: они «идут отяжелевшим шагом, еле волоча ноги, без прежнего увлечения и былой энергии! Они слишком богаты, слишком знатны; в них нет уже прежних порывов слепой, беззаветной преданности; они размышляют и критикуют».

Наполеон приказал поставить для Великой армии огромное количество водки. Однако вскоре этого напитка, который уступал русской водке по крепости, но превосходил ее качеством, стало не хватать.

Ларрей рассматривал русскую водку как наркотик, который на время снимает усталость и возбуждает. Увы, затем больной, уставший и голодный солдат испытывал настоящий паралич.

«В этой стране, — писал Сегюр, — вино и виноградную водку заменяют водкой, которую перегоняют из хлебных зерен и к которой примешивают наркотические растения. Наши молодые солдаты, истомленные голодом и усталостью, думали, что этот напиток поддержит их силы. Но возбуждение, вызванное им, сопровождалось полным упадком сил, во время которого они легко поддавались действию болезней».

Были и смертельные случаи. Ларрей повествует о том, как в Можайске умирали рекруты Молодой гвардии: «Напившись, они отходили, покачиваясь, на несколько шагов от товарищей, кружились, падали на колени или садились и, посидев несколько минут неподвижно, тут же умирали без всяких стонов. Угнетенное душевное состояние, всевозможные лишения и чрезмерная усталость делали их восприимчивыми к вредным элементам этого напитка».

Ларрей требовал, чтобы подчиненные помогали и своим, и чужим солдатам. В Смоленске он распорядился, чтобы всех раненых русских солдат перенесли в госпиталь. Там они получали такое же лечение, уход и питание, что и французы.

«Хирурги работали день и ночь, — рассказывает Сегюр, — но уже на вторую ночь не хватало перевязочных средств. Не было белья, и его пришлось заменить бумагой, найденной в архивах. Дворянские грамоты употреблялись вместо лубков, и пакля заменяла корпию».

То же было ранее — в Вильно и Витебске. «Наши хирурги, — продолжает Сегюр, — употребляли даже свои рубашки на перевязку раненых, так как белья уже не хватало».

Настал день великой битвы «под стенами Москвы», которой не суждено было стать решающей. Наполеон хотел поставить победную точку, но все еще только начиналось!

Стендаль говорит о том, что вокруг Наполеона царило глубокое молчание: «Рассказывают, что во время самых великих его сражений в том месте, где он находился, можно было, если не считать гула канонады, дальней или близкой, услышать полет осы: люди боялись кашлянуть».

В отличие от главнокомандующего полевой хирург не знает, что такое «глубокое молчание». Он должен работать без сна и отдыха и постоянно слышит скорбные звуки. Раненые стонут, кричат и зовут на помощь.

Офицер Фабер дю Фор[289] записал в своем дневнике: «Страшное впечатление представляло после битвы Бородинское поле. При полном почти отсутствии санитарной службы и деятельности все селения были набиты ранеными в самом беспомощном положении. Селения погибали от беспрестанных хронических пожаров, свирепствовавших в районе расположения и движения французской армии. Те из раненых, которым удалось спастись от огня, ползали тысячами у большой дороги, ища средства продолжить свое жалкое существование».

Почему у офицера создалось впечатление «почти полного отсутствия санитарной службы и деятельности»? Госпитали французской армии далеко отстали. Применявшаяся Ларреем «тактика работы в одной точке», когда помощь оказывается внутри армии, дала сбой.

Хирурги остались в Смоленске, вспоминает Ларрей, «а походные госпитальные фуры были позади». «Промедление на сутки нашей стоянки под Гжатском позволило многим фурам походного госпиталя догнать нас, и я был сравнительно счастлив, что могу, несмотря на отдаленность резерва, оказать в нужную минуту необходимую помощь».

«Главный хирург Ларрей собрал помощников во всех полках, — рассказывает Сегюр. — Прибыли и походные лазареты. Но всего этого было недостаточно. Впоследствии он жаловался в печатной реляции, что ему не оставили ни одного отряда, при помощи которого он мог бы потребовать в соседних деревнях предметы первой необходимости».

«В течение первых суток я сделал до двухсот ампутаций», — говорит Ларрей.

Однако многие солдаты так и не дождались помощи. Не было возможности хоронить погибших. Армия Наполеона пойдет дальше, преследуя русских. Поле боя останется воронью, коршунам и волкам.

На обратном пути воины будут потрясены видом этого поля. Вдруг они услышат крики несчастного, звавшего на помощь. Это был солдат с раздробленными ногами.

— Я был ранен в день этой великой битвы, — рассказал солдат, — но так как я лежал в стороне, то меня никто не заметил и не пришел ко мне на помощь. С тех пор я кое-как дотащился до ручья и питался травами, корнями и несколькими кусками хлеба, найденными мною на трупах. Ночью я ложился в брюхо мертвых лошадей, и их свежая кожа залечила мои раны лучше всяких лекарств. Сегодня, увидев вас издали, я собрал все свои силы и пополз поближе к дороге, чтобы вы услышали мой голос.

Московский виноград

Н.И. Греч[290] писал о том, что Наполеон посылал в Россию военных инженеров, «которые, прибыв по большей части под видом коммивояжеров, должны были чертить планы для французской армии. Почти все эти агенты, так же как кое-кто из шпионов, были опознаны, арестованы и поселены под надзором в нашем тылу, где вольны были продолжать свои разыскания; однако по окончании войны правительство выдворило их за пределы России».

Московский губернатор Ростопчин[291] издавал патриотические «афишки», вводя народ в заблуждение, но сам действовал сообразно обстановке. Из города заблаговременно вывезли архивы, общественные и государственные кассы. Дворяне и богатые купцы упаковывали свое имущество и готовили транспорт.

Видя это движение, простые горожане также оживились и стали готовиться к эвакуации. Французы, жившие в Москве, боялись проявлений насилия со стороны русских и попрятались.

Писатель Иван Лажечников[292], бывший новобранцем 1812 года, рисует картины встречи с пленными солдатами армии Наполеона: «Между тем как дядька мой устраивал дорожные сборы, поехал я за город, к Филям и на Поклонную гору, куда народ стекался смотреть на пленных французов, взятых в деле бородинском. Солнце уж западало, но, далеко не доходя до земной черты, скрывалось в туманном горизонте, который образовали жар и пыль, поднятые тревожною жизнью города и еще более тревожною жизнью между городом и отступающим войском. В Филях нашел я действительно много пленных разнородных наций. В речах и поступках своих французы казались в это время не пленниками нашими, а передовыми великой армии, посланными занять для нее квартиры в Москве».

Наполеона ждало великое разочарование — никто из русских не вышел его приветствовать. Поговорить он смог только с «московскими французами».

У Дорогомиловского моста приведен был к нему книгопродавец Рис. Когда москвичи бежали, Рис остался в городе при своей лавке. Выйдя на звуки труб и барабанов, он был схвачен французами и представлен императору.

— Кто ты? — спросил Наполеон.

— Французский книгопродавец.

— А! Стало быть, мой подданный.

— Да, но давнишний житель Москвы.

— Где Ростопчин?

— Выехал.

— Где городское управление?

— Также выехало.

— Кто же остался в Москве?

— Никого из русских.

— Быть не может! — воскликнул император.

Рис, говорят, поклялся в истине своих слов. Тогда Наполеон нахмурил брови и, постояв некоторое время в глубокой задумчивости, скомандовал: «Марш, вперед!»

«Французы, жители Москвы, — пишет Сегюр, — решились наконец выйти из своих убежищ, где они прятались в течение нескольких дней, чтобы избежать народной ярости».

«В надежде, что французская армия действительно сменила арьергард русских, мы, жившие в Москве французы, осмелились открыть ставни, — вспоминает мадам Домерг, жена театрального режиссера. — Подняли шторы; прижав лица к стеклам, мы старались узнать, что происходило на улице, как вдруг сильные удары в дверь снова возбудили в нас ужас. Мы поскорей закрыли окна и ставни. Опять стучат. То же молчание с нашей стороны. Наконец энергическое восклицание на чистом французском языке уничтожило всякое сомнение в том, кто были наши посетители. Это французы, освободители! Мы суетимся, спешим, летим отворять… “Черт возьми, сударыня! Когда люди сделали две с половиной тысячи верст беглым шагом, чтобы иметь удовольствие видеть вас, вы могли бы, кажется, проворнее отворить, потому что, если я не ошибаюсь, судя по кокарде нашего великого императора, вы француженка, не так ли?”»