Читаем без скачивания Игнач крест - Георгий Федоров

При этих словах Бату переглянулся с Субэдэем, встал с трона и сказал тихо, но отчетливо, так, что его слышал каждый, даже в самой отдаленной части юрты:

— Да, мы, монголы, самые счастливые и свободные люди на свете. И мы вправе обсуждать волю и приказы даже самого великого хана. Обсуждать, как лучше и быстрее их выполнить. Но никто не давал нам права сомневаться в мудрости и правильности указаний нашего повелителя. — Бату недобро улыбнулся. — Может быть, кто-нибудь думает иначе?

— Мы не можем повернуть коней, когда богатства Новгорода лежат у наших ног! Не должны! — взвизгнул самый молодой хан Тангкут.

— Мы не можем, не имеем права! — поддержали его остальные чингизиды.

Бату, не ожидавший такого сопротивления, молча смотрел прямо перед собой, погруженный в глубокое раздумье. Спокойный голос Менгу-хана вывел его из оцепенения:

— Нам не дано знать всех планов великого хана, нам не дано видеть то, что видит он своим орлиным взором. Поэтому не только преступно, но и глупо оспаривать его волю. Но вот точно ли передал гонец приказ моего отца? Да и кто он сам, этот гонец? Все это нуждается в проверке.

Бату оживился.

— Ли-по, осмотри пайдзу! — приказал он.

Из группы китайских советников вышел вперед семенящей походкой опытный гравер Ли-по. Он молча подошел к Аджару и с низким поклоном принял от него пайдзу. Несколько минут он пристально смотрел на нее, царапнул длинным ногтем, после чего вернул ее Аджару.

— Ослепительный, золотая дзинь-пай подлинная.

Бату жестом отослал Ли-по и посмотрел в сторону восточной части юрты, где в одном из ее двенадцати отсеков стояла вышитая зеленая ширма, из-за которой доносились негромкие женские голоса.

— Приведи шаманку, — приказал он нояну с металлическим поясом вокруг талии, тот подошел к ширме и что-то тихо сказал.

Из-за ширмы вышла чародеица и медленно пошла к трону. Аджар удивленно смотрел на смуглую женщину с иссиня-черными волосами, собранными на затылке в тугой клубок. Зеленое шелковое сари с каймой из золотых рыб облегало ее стройную фигуру. Небольшая голова на высокой шее слегка покачивалась, огромные подведенные глаза под черными дугами бровей были полузакрыты, на лбу горел ярко-красный кружок, над правой ноздрей поблескивала крупная жемчужина. Женщина подошла к трону и молча остановилась.

— Узнай, кто этот человек, — кивнул на гонца Бату.

Ничего не ответив Саин хану, женщина подошла к Аджару и стала в двух шагах от него, голова ее начала покачиваться еще заметнее на длинной, словно змеиной, шее.

Аджар невольно встал и завороженно посмотрел в ее огромные агатовые глаза с совсем не видными белками, и бездонная их глубина вызвала у него головокружение.

Женщина между тем, не отрывая от него взгляда и покачиваясь всем телом, негромко запела. Находясь словно в полусне, Аджар уловил в тягучем мотиве этой песни какой-то смысл. Ему даже показалось, что он разбирает слова: «Кони чужеземцев топчут твою землю, их сабли рубят мужчин, женщин, детей. Золотоволосая дочь вашего хана, раненная, находится здесь в плену. Зло скачет по миру, и оно доскакало уже до твоей земли. Благословен тот, кто вступает с ним в бой. Великий Шива сохранит его и проведет через кровь и пламя…»

Неожиданно оборвав песню, женщина спросила:

— О чем напомнила тебе моя священная песня? Какие мысли пробудила?

Аджар, не в силах отвести взгляда, глухо ответил:

— Одно напомнила мне твоя песня, в одной мысли утвердила — я должен выполнить свой долг, волю господина моего…

Женщина отвела наконец глаза, и Аджар почти упал на серебряный стул. Тогда она бесстрастно посмотрела на Саин хана, и тот удовлетворенно кивнул ей головой и легким движением руки отпустил ее. Женщина снова скрылась за зеленой ширмой.

— Кто это? — ни к кому не обращаясь, спросил Аджар.

— Это индийская шаманка, — как всегда усмехнувшись, ответил Бату. — Ничего не скроется от нее. Теперь я знаю, что ты действительно гонец великого хана. Когда мы завоюем землю урусов, мы покончим и с Индией. Треть ее земли уже в наших руках. — Потом совсем другим, спокойным и даже мягким голосом он спросил: — Почему великий хан передал через тебя такой важный приказ только устно, а не написал его?

— О Саин хан, в твоем вопросе содержится и ответ на него, — спокойно сказал Аджар. — Да и не подобает мне, гонцу, обсуждать причины действий великого хана или даже задумываться о них.

Бату нетерпеливо дернул головой.

— И тебя никто не сопровождал?

— Нас было трое, — задумчиво ответил Аджар. — Двое лежат под снегом, пронзенные стрелами.

— Почему ты не сказал об этом?

— А разве ты спрашивал?

Бату опять усмехнулся:

— Путь от Орхона до новгородской земли не близок. Сколько дней ты в пути? Ты, наверное, устал в дороге?

— Это правда. Последние четверо суток я питался только кровью моего коня, отворяя ему вены и высасывая кровь. Мне пришлось несколько раз уходить с боем от шаек буртасов и урусов. Ранен в грудь.

— Что ж ты молчал до сих пор?

— Я не хотел привлекать твоего внимания к своей ничтожной особе…

— Ответ, достойный воина, — прервал его Бату и хлопнул в ладоши.

И тут же вышколенный китайский слуга поставил перед Аджаром низкий круглый столик, накрытый шелковой скатертью и заставленный золотой и серебряной посудой. В пиале дымился свежесваренный бараний бульон — шорпа, на блюде лежала вареная баранья голова.

— Ешь и пей, — приказал Бату.

Аджар, подчинившись, отрезал ухо у бараньей головы, быстро съел его, запив тунгутским вином из серебряного кубка, и с поклоном сказал:

— Да будет к тебе вечно милостиво великое небо, Саин хан, я сыт.

Бату, удовлетворенный скромностью и тактом гонца, милостиво кивнул головой. Тогда Менгу-хан, который все это время пристально изучал Аджара, неожиданно сказал:

— В моем тумене, когда я выступил в поход, был джаун-у-ноян, очень похожий на тебя, храбрый гонец, уж не твой ли он родственник?

— Нет, — не дрогнув, ответил Аджар. — Не родственник — это я сам. Такова была воля великого хана.

— Как же ты оказался теперь гонцом моего отца? — еще вкрадчивей спросил Менгу-хан.

— По воле великого хана я дошел с войсками до самого Итиля[123], а потом вернулся с донесением в Каракорум.

— С каким еще донесением? — встрепенулся Гуюк-хан.

Аджар молчал.

— Ты что, плохо слышишь, грязный пес? — разъярился хан.

Аджар продолжал надменно молчать.

— Прости несдержанного брата, храбрый баатур, — вновь вмешался в разговор Менгу-хан. — Но не скажешь ли ты, почему отец послал именно тебя, простого джаун-у-нояна, с таким важным заданием?

— По званию я минган-у-ноян, а вступил в твой тумен джаун-у-нояном по приказанию великого хана.

Менгу-хан и Гуюк-хан понимающе переглянулись.

— Мы тут болтаем об этом ничтожном нояне, — заговорил, горячась, Шейбани, — а время идет. Да, брат, ты над нами главный, и мы должны выполнять твои приказы, но помни — мы все чингизиды, в нас течет кровь Повелителя вселенной, и мы требуем, чтобы ты шел на Новгород немедля! Ты понял? Не медля ни минуты!

Бату помрачнел, приподнялся и щелкнул пальцами. Молодой ноян, стоявший рядом с Шейбани, коснулся головы кобры, и металлический пояс вдруг со свистом раскрылся, превратившись в острый булатный клинок. Шейбани вздрогнул и замолчал. Бату вынул из кармана китайский платок из тончайшего голубого газа, вытер им вспотевший лоб, а затем подкинул платок над булатной саблей. Платок медленно опустился на лезвие и распался пополам. Все смолкло. В наступившей тишине спокойно и властно прозвучал голос Бату:

— Еще одно слово, мои любимые братья, и в вас совсем не останется крови Повелителя вселенной, да и никакой другой. Но недаром меня прозвали Саин хан. Пока я прощаю вам ваше неповиновение, — сказал он, сделав легкое ударение на слове «пока». — Я даже не требую от гонца, чтобы он рассказал великому хану Угэдэю, как вы помогаете мне выполнять его волю…

Тут Менгу встал во весь свой богатырский рост, одернул чапан священного белого цвета и произнес:

— Внимание и повиновение!

За ним вскочил Гуюк-хан, предпочитавший черный цвет, угодный подземным богам, и тоже глухо сказал:

— Внимание и повиновение!

Потом один за другим встали все чингизиды, громко клянясь служить Бату верой и правдой. Однако поднятый ими шум так и не смог разбудить старого полководца. Бату тронул Субэдэя за плечо:

— А ты, любезный баатур, ты, кажется, уснул?

Субэдэй открыл свой единственный глаз и хрипло ответил:

— Ты молод, Саин хан, а я стар, у меня нет ни сил, ни желания тратить время впустую — обсуждать мудрое решение великого хана и нарушать тем самым непреложный закон беспрекословного повиновения, записанный еще в «Великой Ясе» самим эзэн ханом, твоим дедом, даже в этом краю снега и льда. Не так-то просто пройти эти сто верст по рыхлому снегу, когда засады будут поджидать нас на каждом шагу. Чтобы взять Новгород, нужно время. Много времени. Начнется весна, распутица. Мы окажемся отрезанными. Надо другое — обложить Новгород огромной данью.