Читаем без скачивания Тишайший - Владислав Бахревский

Анна Петровна радостно кивала головой, подтверждая радостные слова Бориса Ивановича.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Снег падал густо, а не теплело.

«Суровая зима – жаркое лето», – думал Борис Иванович Морозов.

Сказавшись больным, он не ездил в приказы, но дела от себя не отставил: дьяки приносили ему грамоты, столбцы, и он все читал, обо всем знал, и не только – как оно есть, но и как оно будет.

Перед Борисом Ивановичем лежало дело Тимошки Анкудинова, а думал боярин о прежнем царе, о Михаиле Федоровиче.

«Неразгаданного ума человек! – думал о царе Борис Иванович. – Слушался бояр, как ребенок. Ничего-то сам никогда, кажется, не решил, но, что бы там ни говорили, своего добился. Остались Романовы в царях.

Алеша тоже характером слабоват. Смышлен, как не смышлен! С пяти лет читать научился, в семь – писать. В девять знал церковное пение не хуже священника. Ему бы настоятелем, а он – царь…»

– А уж так ли я знаю Алешеньку? – спросил себя вслух Борис Иванович. – Он ведь тоже Романов. Пока все хорошо – и вы, бояре мои ближние, хороши. А плохо будет – вам и отвечать своими головами, потому все от вас. Вы правили.

Борис Иванович досадливо шевельнул бровями и заставил себя читать Тимошкино дело. Некий друг московского престола сообщал, что польский король Владислав объявил Тимошку Дмитрием – сыном царевича Дмитрия.

– Тьфу ты! – плюнул Морозов; дела давно минувших дней.

Перекрутил бесконечную ленту бумаги. Нашел последние вести. Из Царьграда писали, что русский посол Телепнев умер и что Тимошка из Туретчины убежал.

Борису Ивановичу вспомнился было Лазорев, но, себе на удивление, боярин отшвырнул от себя Тимошкино дело.

– На кой мне черт все это сдалось!

Нет, ни о чем другом, кроме царских смотрин, не мог думать Борис Иванович. Ведь в таком деле промахнулся! И никак теперь того дела не поправить.

Чугунная тоска прищемила сердце Бориса Ивановича.

– Господи! Только гляди да гляди!

Семена Шаховского свалил, Шереметевых свалил. Стрешневы, как тесто, пучатся, а теперь Всеволожские полезут из щелей, тараканий выводок!

И вдруг подумал: а ведь того, кто замешан в таинственную историю убиения царевича Дмитрия, тоже звали Борисом.

И новый всплеск тоски: думал про все это. Тысячу раз думал.

– Освободи мою голову, господи!

В комнату, распустив полы кафтана, вбежал управляющий имениями Моисей.

– Царь приехал!

– Шубу! – крикнул Морозов, выбираясь из-за стола, на бегу просовывая руки в рукава и натягивая боярскую шапку. Государя за воротами надо встречать.

В глазах Алексея Михайловича зайчики кувыркались. Собирает губы, чтоб чин соблюсти, а они растягиваются от уха до уха. Кинулся к Борису Ивановичу, не дожидаясь приветствий, поцеловал, шепнул ему на ухо:

– С Матюшкиным Афонькой на женскую половину лазили. Полный подол Евфимушке пряников насыпали. Она обмерла от страха, а мы ей в оконце потайное показались. Уж так хорошо смеялась Евфимушка! А зубы у ней – как снег под солнцем. Жени ты меня, Борис Иванович! Поскорей ты меня жени. Люблю несказанно Евфимию Федоровну.

Морозов засиял ласково глазами:

– Да уж считай, что женили. День назначен, недельку всего и подождать.

– Когда ж она проскочит, неделька! Заходить уж к тебе не буду, не посердуй. Радостью приезжал к тебе поделиться. В поля мы с тестем собрались, на лисиц поохотиться.

– Смотри не заморозься! Велел бы крытый возок заложить. Хочешь, мой возьми! – говорил Борис Иванович, а сам цапнул глазами Рафа Всеволожского, стоявшего возле санок.

– Ах, Борис Иванович! Ах, Морозов ты мой милый! Ничего со мной не содеется дурного.

Борис Иванович по-отцовски, чтоб Раф это видел, благословил своего воспитанника, подошел к саням. Всеволожский, высокий, узколицый, с собачьими, пылающими изнутри глазами, поклонился почтительно Борису Ивановичу, но глаз не опустил.

– За рыжими шубами? – спросил его Морозов.

– Люблю погонять. Особенно огневку. Так и летит по снегу-то! – настороженно, но уже дружески заулыбался Раф.

– То-то мне говорят: Москва ноне порыжела! – улыбнулся широко и ласково Морозов.

У Рафа мочки ушей набухли фиолетовой кровью.

– Черно-бурых лис ни под Москвой, ни в Касимове у нас не водится, – сказал тихо, с достоинством.

– С богом! Ни пуха ни пера! – весело махнул рукой Борис Иванович сановным охотникам.

– Моисей! – позвал Морозов, воротясь в свою комнату. – Моисей, мне нужна твоя наука.

– О господин мой! Я провожу дни мои в усердных трудах, и каждое твое поместье дает теперь двукратный доход. Я хочу забыть о старом…

– Мне нужна твоя наука, Моисей.

– Повинуюсь, господин! – Управляющий поклонился. – Возьми, господин, меня за руку.

Моисей засучил рукав кафтана и подал боярину голубоватую свою руку, – видно, никакие харчи не могли избавить чародея от худобы. Морозов взял большой белой рукой холодное запястье и как бы притаился.

– Думай! – приказал Моисей; на висках его набухли жилы. – Думай. – Струйки пота поползли по его длинному лбу. – Позволь мне удалиться, боярин, к себе. Я принесу тебе ответ.

– Ступай. Да скажи, сколько ждать тебя?

– Не больше получаса, господин.

Через полчаса Моисей вошел в комнату боярина.

– Ну, чего? – спросил Морозов.

– Тебе поможет женщина. Тебя возвысит женщина, но все здание, тобою возведенное, разрушит женщина.

– Разрушит, говоришь?

– До основания, господин.

– Но сначала поможет?

– Поможет, господин.

– Ну и ладно, коли поможет. Разрушит-то не теперь же?

– Нет, господин. Не теперь.

– А мне «теперь» дорого. Ступай, Моисей, занимайся своими делами. Я на тебя не нарадуюсь.

Моисей откланялся.

– Погоди! Поди сюда.

Моисей вернулся.

– Встань на колени, больно длинный, у меня силы нет в ногах.

Моисей покорно опустился на колени. Борис Иванович высвободил плечи из-под собольей своей шубы, набросил шубу на Моисея.

– Носи!

– О господин! – Моисей коснулся лбом вельможной ноги. Поднялся, пошел, держа шубу перед собой на вытянутых руках.

Вышел и тотчас вернулся.

– Господин, в немецкой слободе беспорядки. Большая драка, господин.

– Плещеев, что ли, пожаловал?

– Плещеев.

– Позови.

Леонтий Стефанович Плещеев, маленький, улыбчатый, остановился у порожка.

– Проходи, Леонтий Стефанович! – пригласил Морозов. – Чего там приключилось?

– Да подрались.

– Кто же подрался?

– Посадские с немцами.

– Ну, расскажи.

– Андрей Всеволожский, родной брат царской невесты, в кабаке «Под пушками» кричал, что он, Андрейка, избавит русских купцов от немецкой напасти.

– Кто же это его надоумил купцов защищать? Кто у него за столом сидел?

– Разные люди сидели. Да и я, грешный, тоже с ним сидел, – потупил скромные глаза Леонтий Стефанович.

– А драка как же приключилась?

– Сначала Андрейка грозился купчишек немцев избавить, как сестра обвенчается, а потом переменился. «Я, – говорит, – тотчас вас избавлю от немцев. Пошли на слободу стеной!» И пошли.

– Не зашибли Андрея Федоровича? – спросил Морозов.

– Зашибить не зашибли, но побить побили. Большая драка случилась. Сотен шесть было немцев.

– Шесть сотен! – вскочил Морозов со скамьи.

– Да ведь и посадских с купчишками было сотен никак семь, а то и все восемь.

– Стрельцов послали – унимать? – быстро спросил Морозов.

– Без стрельцов обошлось. Немцы так славно дрались, что пришлись нашим по сердцу. Купцы на мировую дюжину бочек выкатили и с пивом, и с медом.

– Слава тебе господи! – перекрестился на икону Борис Иванович. – Ох уж мне эти царские родичи! Ты чего, Леонтий Стефанович?

А Леонтий Стефанович грохнулся на колени и тыкался лбом в пол.

– Жена, благодетель мой, Борис Иванович, вконец меня загрызла. Все, говорит, на службе, а ты один не при деле.

– Встань, Леонтий Стефанович. Службу ты получишь у меня самую доходную. Потерпи!

– Я потерплю, Борис Иванович!

– Потерпи! Ты мне такой ныне дороже. А теперь пойди к Моисею, получи малое. Большое сам возьмешь. Дай бог, чтоб все было так, как мне задумалось.

– Позволь, Борис Иванович, к ручке.

– Целуй.

После вечерни Стефан Вонифатьевич беседовал со своим духовным сыном. Говорил о земном и о небесном предназначении брака, о легкомыслии жен и очень долго о безобразиях Андрея Всеволожского, который одной крови с Евфимией Федоровной.

Когда-то отец Стефана Вонифатьевича скосил у Всеволожских заливной луг, а Раф застал его, отобрал и сено, и лошадей и пустил пешим.

Алексей Михайлович про то знать не мог. Он внимал духовнику; строя умное лицо, а сам украдкой поглядывал наверх, на балкончик, с которого царевны слушали службы. И наконец увидал: из-за занавеса махнули белым платком. Государь тотчас с чрезмерной нежностью, но весьма настойчиво простился со Стефаном Вонифатьевичем.