Читаем без скачивания Что для России лучше - Сергей Кара-Мурза

Тем не менее, предполагается, что мнение какого бы то ни было большинства, (хотя бы и большинства от меньшинства) демократ должен уважать. Не похоже, однако, чтобы и авторитеты от демократии его действительно уважали. Когда при отменной явке путем свободного волеизъявления большинство где-нибудь в Турции или Алжире (как не раз бывало) получают исламские партии, такая предельно «недемократическая» сила, как армия, при полном одобрении этих авторитетов результаты выборов отменяет. Если же «отменить» некому (как в Белоруссии), то те же авторитеты эти выборы не признают. Потому что к власти пришли «недемократические силы». Опять же альтернативные выборы и у нас есть, а «настоящей демократии», говорят, нет. Кое-кто, анализируя реальные примеры, приходит даже к неприличному выводу, что таковая означает нахождение у власти таких сил и проведение такой политики, которые отвечают совершенно конкретным интересам совершенно конкретных политических кругов в совершенно конкретных странах.

Но оставим это политике и ограничимся констатацией того очевидного факта, что воля большинства для апологетов демократии — это тоже еще не «демократия». Иногда даже говорят, что главное в ней — не воля большинства, а «уважение мнения меньшинства». Опять же непонятно, в чем оно должно проявляться и зачем тогда голосовать, если будет поставлено не то руководство и приняты не те законы и решения, за которые было большинство, — то есть до каких именно пределов такое «уважение» должно простираться. Во всяком случае, существо демократии остается непроясненным. Возможно, действительно, «подлинная демократия» не в том, чтобы избирали большинством, а в том, чтобы избирали демократов. Но кто это такие? Логично считать — сторонники «демократических ценностей» (в которые уважение мнения большинства не входит) и «демократических» же свобод».

Свободы эти, кстати, в отличие от демократии, вещь достаточно конкретная и совершенно реальная. Только едва ли терминологически оправданно именовать «демократическим» (коль скоро все-таки из «демоса» в настоящее время никакую часть населения исключать не осмеливаются), то, что большинству населения вовсе не нужно. Свобода слова нужна только тем, кому есть, что сказать, свобода печати — тому, кто читает что-нибудь осмысленное, свобода собраний — тем немногим, кто имеет до этого время и охоту. Но это все — очень незначительные группы населения. Скорее уж это свободы «аристократические».

Против самого принципа «голосовательного» начала как одного из элементов процесса принятия решений едва ли можно возражать. Но таковое реально возможно и уместно, во-первых, только в весьма узком кругу (на уровне общины, бригады, отдела), а, во-вторых, при условии хотя бы примерного равенства участников. Когда собираются, например, уважающие друг друга и принятые в свое время по взаимному согласию члены какого-то клуба, совершенно нормально, чтобы они на равных решали голосованием вопросы клубной жизни. Нормально, когда рабочие избирают из своей среды бригадира (но не мастера и тем более не начальника участка — это за пределами их компетенции). Когда консилиум врачей принимает какое-то решение — это тоже нормально. Но санитаров на него не приглашают.

Представление о том, что управление государством есть дело, требующее по сравнению с любым другим, наименьшей квалификации и доступное «кухарке», следует по здравому рассуждению признать вполне курьезным. Поэтому реальная «демократия» оправдана только в случаях, когда речь идет о решении вопросов, не выходящих из пределов компетенции простого человека (это практически всегда «прямая» демократия). Но на государственном уровне она противоестественна, поскольку избираемые представители, не говоря о массе, населения заведомо неспособны даже представить себе уровень государственных задач, и любые их решения неизбежно представляют результат манипуляций тех или иных кругов. Человек массы в сущности даже обычно не знает, за что именно он проголосовал. Ему кажется — за запрет абортов, а оказывается — за свержение невесть где находящегося режима. Кажется — за вывод своих войск из какого-нибудь Ирака, а оказывается — за национальную автономизацию. Кажется — за снижение налогов, а оказывается — за кредиты неизвестной ему стране.

Даже если не принимать во внимание интеллектуальные способности, для того, чтобы иметь какие бы то ни было собственные убеждения, надо как минимум, ознакомиться с довольно обширной информацией — как фактологического свойства, так и отражающей спектр возможных мнений. Простой человек никаких убеждений, кроме ему внушенных или чисто шкурных, в принципе иметь не может. Управляют государством если и не самые квалифицированные, то, во всяком случае, достаточно дееспособные представители общества.

«Демократия» на практике всегда оказывается возможна лишь как демократия действительно равных (хотя бы относительно равных) — не по закону или по измышленному «естественному праву», а по реальному весу в обществе. Все известные в истории «демократические» модели, предполагавшие реальное значение голосования, на практике всегда означали волеизъявление лишь нескольких процентов от численности населения. Различного рода цензы четко ограничивали круг лиц, способных «волеизъявляться» сколько-нибудь осознанно, чье мнение могло приниматься во внимание. Если же и когда круг лиц, формально имеющих право голоса, переставал совпадать с кругом «реальных» граждан, такие системы терпели крах. При всяком же расширении круга голосующих за пределы круга тех, чье мнение действительно могло что-то значить, пропорционально уменьшалось и реальное значение голосования, пока с введением всеобщего избирательного права не превратилось в полную фикцию — принятое модное оформление власти тех или иных кругов, слоев и группировок.

Демократический подход исходит из заведомо ложной посылки, что все люди равны. Но они на самом деле по своему потенциалу категорически не равны, и даже при господстве в обществе самых демократических доктрин, никогда в реальной жизни не были равны и по своему положению в нем. Природа вообще не знает равенства, она иерархична. Во всякой популяции сколько-нибудь и как-нибудь продвинутых людей — всего несколько процентов. Даже просто лиц, чьи интересы выходят за пределы повседневного животного существования, очень мало. И нет ничего более нелепого и вредного для общества в целом, чем делать вид, что неравные равны и тем более делать неравных равными.

Того очевидного факта, что умные и компетентные люди составляют меньшинство, уже совершенно достаточно, чтобы судить о «преимуществах» демократии. Конкретный человек, оказавшийся облеченным властью, может быть, конечно, вполне посредственным, но может оказаться и умным, некоторая элитная группа может состоять из несколько более или несколько менее квалифицированных членов (все равно качественно отличаясь от всей массы), но большинство населения глупо и некомпетентно всегда. Поэтому настоящая демократия, если бы она была возможна, была бы сущим бедствием.

Но ее и не бывает. Голосование населения может приобретать реальный характер и что-то значить (хотя бы как «пугалка») лишь в краткие переходные периоды, когда режим еще не вполне устоялся и механизм контроля должным образом не налажен. Но в этих случаях результаты волеизъявления для апологетов демократии обычно оказываются разочаровывающими (памятное — «Россия, ты одурела!»).

В эпоху «восстания масс», когда одной из основных форм политической борьбы стала апелляция к массе, стремление ей понравиться и натравить на конкурентов, декларация приверженности «демократии» стала обязательным атрибутом политической фразеологии. Но поскольку механизмы власти в различных странах бывают разными, естественным образом возникают «улучшенные» и «уточненные» ее варианты в виде «социалистической демократии», «национальной демократии», или вот «управляемой». Формы власти тех или иных групп обусловлены историческим происхождением и социокультурной сущностью как самих этих групп, так и их практической способностью контролировать ситуацию с меньшими издержками морально-эстетического характера. Если, например, кандидату в президенты США желательно скрывать умение играть на фортепьяно, то в других случаях без этого можно обойтись, и это кажется более симпатичным.

Своеобразной «компенсацией» за необходимость апелляции к массе является лишение ее возможности реального выбора. Везде, где власть устоялась, зависимости от ее характера предоставляется выбор или из единственного варианта, либо из двух, практически не отличающихся друг от друга. Вот уж более полувека (а именно столько и насчитывает «подлинная демократия» в странах, считающихся демократическими), никаких сюрпризов наблюдать не приходилось. Возможность «ненормативного» роста влияния маргинальных, то есть находящихся за пределами реальной власти политических сил и партий и даже самого появления новых такого рода надежно блокировано. Всякого рода неожиданности, ломка привычного политического спектра, исчезновение одних и появление других ведущих партий встречаются только на Востоке, где демократическая модель является в большинстве случаев лишь ширмой, за которой продолжает действовать модель традиционная, или в Восточной Европе, где этот режим реален, но слишком молод.