Читаем без скачивания Невозвратный билет - Маша Трауб

теплые дома-избушки. Но видела только что-то черное, беспросветное. До сих пор стараюсь не смотреть в иллюминатор. Я не боюсь летать, но во время приземления меня настигает настоящая паника. До слез, до истерики. Родные об этом знают, поэтому не удивляются, когда я вытираю размазанную по щекам тушь, рыдаю и хватаю воздух ртом. Это точно психосоматика. То, про что сейчас говорят: «проработайте это с психологом». Но… Если бы вы хоть раз отправлялись в место, которого нет на карте – городок просто не успели на нее нанести, – темное, черное, без единого огня. Если бы вы даже не могли предположить, что вас ждет. Если бы вообще не понимали, где находитесь… К страху, кстати, нельзя привыкнуть, как и невозможно его перебороть. С ним можно лишь договориться жить совместно. Иногда по возможности не мешать друг другу. Короче говоря, психолог тут не поможет. Это ваши личные отношения с фобиями. С ними можно обсуждать ситуацию. Иногда они соглашаются на компромисс и отступают.

Я не помню, как тогда мы приземлились – жестко или мягко, как добрались до здания аэропорта – пешком или на автобусе. Помню, что ждала маму, которая «ловила» наши чемоданы. Их было всего два. Мама собиралась вернуться в Москву через месяц и забрать все необходимое. Четко запомнилось – мама в модных кожаных сапогах на высоких каблуках, в перчатках и короткой дубленке по последней моде. Я в демисезонном пальто, вязаном платье и старых сапогах, которые отчаянно малы и жмут.

Я послушно села на стул. Было очень холодно. Я дышала ртом и мечтала, как расскажу об этом моменте бабушке – изо рта выходит пар, его можно увидеть. А если вдохнуть глубоко – в нос и в горло впиваются миллион осколков. И ты вдруг начинаешь задыхаться. Бабушка любила слушать про то, чего не знала, что не могла почувствовать сама. Ей нравились истории, похожие на сказку. Я решила запоминать все, чтобы потом ей пересказать.

Через некоторое время я ощутила на себе чужие взгляды. Очень неприятное чувство, должна признать. До сих пор его не люблю. Когда на тебя смотрят, разглядывают, как диковинку. Для меня это стресс. Я страдаю от повышенного внимания. К тому, что на мою маму все смотрели раскрыв рты, я давно привыкла. Мама – звезда, всегда, в любой ситуации. А я неизменно оставалась тенью, чемоданом, ручной кладью при ней, чему только радовалась. И тут вдруг именно на меня смотрели женщина и мужчина, и еще одна женщина. Девочка моего возраста дергала маму за рукав и показывала на меня. Впрочем, на маму тоже все оборачивались. Застывали на месте и рассматривали. Даже чаще, чем обычно. Мама всегда эпатировала публику, ей было не привыкать, она высматривала на багажной ленте чемоданы. Но вдруг та девочка, показывая своей маме на мою, покрутила пальцем у виска. Мама девочки одернула ее, сняла с себя здоровенный мохеровый шарф, подошла ко мне и повязала так, как повязывают шарфы маленьким детям. Чтобы закрыть рот и нос. Она затянула потуже.

– Так надо, – сказала она. – Дыши через шарф.

Еще одна женщина сняла с себя варежки – огромные, явно мужские – и натянула на меня. Я часто оказывалась в незнакомых местах и знала, что в таких ситуациях лучше ничего не говорить и не спорить. Соглашаться и говорить «спасибо». Умение мимикрировать, ассимилироваться у меня было развито слишком сильно и слишком рано. Я так сливалась с окружающей действительностью, мгновенно перенимая говоры, манеру поведения, стиль в одежде, что даже меня пугало это свойство. Мама же всегда оставалась яркой, не такой, как все, плыла против течения, не изменяла себе. Она была бельмом на глазу, женщиной, на которую показывают пальцем и крутят у виска. Насколько я умела слиться с обстановкой, став неприметной, настолько моя мама умела привлечь к себе внимание.

Мама стащила чемоданы, расстегнула дубленку и стояла, обнажив глубокое декольте. Она всегда путешествовала так, будто из аэропорта сразу же собиралась в ресторан. Вокруг нее собралась толпа. Все смотрели, как эта ненормальная женщина стягивает с шеи шелковый шарфик и обмахивается им. В детстве я всегда восхищалась мамой, ее способностью произвести впечатление на окружающих. Но я не могла для себя решить – моя мама по-настоящему сумасшедшая, раз так себя ведет, или ей просто нравится так себя вести? В тот момент стало очевидно, что мне досталась мама «точно ку-ку», как часто про нее говорили мои одноклассники. В каком бы городе, в какой бы школе я ни оказалась, моя мама рано или поздно, а чаще сразу же признавалась «совсем ку-ку». Наверное, из-за этого с ней боялись спорить директора и завучи школ, соглашаясь взять меня посреди года в тот класс, в котором я не должна учиться. Однажды я целый год проучилась в восьмом классе вместо шестого лишь потому, что мама забыла, какой класс я окончила. Моя учеба ее мало интересовала. Еще полгода я училась в восьмом классе вместо девятого, потому что мама запомнила, что я окончила седьмой, а про то, что было дальше, – не помнила. Меня экстренно принимали в пионеры в шестом классе. А в комсомол приняли в пятом, так, на всякий случай. Так что комсомолкой я стала раньше, чем пионеркой. Поскольку ни галстука, ни значка у меня не имелось, в новой школе я ходила без всяких опознавательных знаков. Могла ходить каждый день в белом фартуке лишь потому, что черный мы забыли то ли в Москве, то ли у бабушки. Или, наоборот, в черном, потому что забыли белый. В этом северном городке я пришла в школу в синей форме, только введенной в столице. Мама отчего-то решила ее непременно «достать» через знакомую заведующую в «Детском мире» и, что совсем удивительно, не забыла положить форму в чемодан. Я была единственной девочкой, кто ходил в школу в форме. Остальные носили штаны с начесом, ватники и сидели на уроках в накинутых на плечи тулупах. Лишь я была одета по столичной моде, потому что у меня не было ни ватника, ни тулупа, ни штанов.

– Маша! Ты где? Маша! – Я очнулась от маминого крика.

– Я здесь, – ответила я.

Мама не опознала меня в груде одежды.