Читаем без скачивания Европейская мечта. Переизобретение нации - Алейда Ассман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эти тезисы подобны новому вненациональному нарративу, который преодолевает ценностные установки нынешнего политического порядка. Правовед здесь говорит об «основополагающей ценности сплоченности» (Zusammengehörigkeitsgeltungsgrund). Тиле продолжает традицию так называемого конституционного патриотизма, сторонниками которого были Дольф Штернбергер, Юрген Хабермас и Даниэль Тим, которые представляют три послевоенных поколения западногерманского общества[284].
Тиле считает, что «перемены – это сущность политической культуры», поэтому предостерегает от попыток «навсегда закрепить культуру общества в прошлом, удержать ее в „классических образцах“ и, в известной степени, заморозить ее статус-кво». Равным образом он отвергает и понятие «культурных корней», советуя заменить его метафорами текучести, изменчивости и обновления. Тем самым Тиле предлагает начать трудную работу по денационализации. Одновременно правовед заходит на менее знакомую ему территорию культурологии. Его метафоры и понятия заимствованы из теории модернизации, которая оперирует не только определенными представлениями о мире и человеке, но и собственным пониманием времени[285]. В этом понимании времени прошлое предстает «минувшим», которое последовательно заменяется будущим как потенциальным ресурсом или целью. Неудивительно, что Тиле не воспринимает прошлое всерьез. Противопоставлять завершенное прошлое многообещающему будущему – это любимая мантра теоретиков модернизации. Я называю такое неотрефлектированное противопоставление «навязанной альтернативой» (Zwangsalternative) – выражение, заимствованное мной у Райнхарта Козеллека. Он тоже считал, что прошлое и будущее исключают друг друга. Культура модерна с ее императивами ломки, обновления, изменений и забвения привела к тому, что «пространство опыта» и «горизонт ожиданий» расходятся все дальше. Однако в эпоху глобализации, радикального поворота в культурологии и мемориальных исследованиях стало очевидно, что нормы модернизации отнюдь не универсальны, у них самих есть собственный генезис и история.
Работа по денационализации должна включать в себя работу по деколонизации Запада. То, что давно изучается и обсуждается культурологами, похоже, до Тиле еще не дошло. Поэтому правовед так виртуозно создает на бумаге tabula rasa и перестраивает мир по своим принципам. Однако вместо того, чтобы на скорую руку все упразднять в потоке вечного становления и исчезновения в стиле «текучей современности» (Зигмунт Бауман), здесь было бы уместней провести некоторую дифференциацию. Конечно, есть вещи, которые претерпевают изменения, например личные воззрения или профессиональные перспективы, но существуют и (преимущественно) константы, такие как имя, пол, семья и происхождение. Иными словами, культура всегда существует в непрерывном процессе передачи, посредничества и интерпретации; тем не менее материальные основы ее нормативных установлений зафиксированы и находятся в сфере ответственности властных институтов, которые обязаны их защищать и сохранять. Для меня остается загадкой, как перед лицом такого многообразия культурных основ можно заявлять, что «конструирование „культурных идентичностей“ представляется недопустимым актом произвола». Во всяком случае я не считаю критику хаотично избираемых тем («немецкая доминирующая культура», «иудео-христианские корни», «ненемецкое происхождение Гитлера») серьезным полемическим вкладом в решение такого важного и трудного вопроса, как культурное наследие и его бремя. Тот, кто яростно, нетерпеливо, маниакально избавляется от старого барахла, в очередной раз подтверждает основной тезис теоретиков модернизации: «Любому плюралистическому обществу, сталкивающемуся с иммиграцией, приходится порывать с минувшим и отказываться от постоянной, „нередко навязчивой озабоченности прошлым“». Что конкретно это означает, не поясняется. Возникает ряд (провокационных) вопросов: должна ли память о Холокосте исчезнуть на этом историческом рубеже вместе с последними выжившими очевидцами? Мы, несомненно, находимся именно на этом желанном временнóм изломе! Следует ли закрыть DOMiD-музей в Кельне[286], где хранится и обрабатывается крупнейшая коллекция исторических свидетельств о турецкой иммиграции в Германии? Тиле предусматривает для демократического конституционного государства такие праздники, как 23 мая – День провозглашения основного закона. Что ж, это прекрасно. Но должны ли исчезнуть из национального календаря все годовщины, связанные с историческими, культурными и религиозными событиями, которые отягощают общественное сознание? А как быть с мемориалами? Все ли они должны быть закрыты? Или «камни преткновения» – их нужно выковырять? Только выводя проблематику на конкретный уровень, мы видим всю ее сложность, взрывоопасность и серьезность. Становится ясно, что денационализация автоматически влечет за собой демонтаж культуры, истории и памяти. Все это, как и конфессиональная принадлежность, низводится к статусу частного дела. Чтобы разрушить перегородки принадлежности к обществу, Тиле хотел бы свести их исключительно к «легко усваиваемым признакам» (erlernbare Merkmale). Это понятное и приемлемое решение, ибо силы включения несут в себе опасность исключения. Но при этом категория принадлежности радикально размывается; она сводится к чисто юридическим принципам и тем самым теряет свое историческое измерение. Правовед Тиле не только денационализирует, но и обрывает все транснациональные связи. О Европе и ЕС в его книге не сказано ни слова. У его демократического конституционного государства нет ни истории, ни союзников. Но таким образом, от его внимания ускользают и бесценные ресурсы для укрощения национального государства.
Контрмодель: ЕС как защита национального государства
Мои три Европы
Проекту ЕС уже более семидесяти лет. Его история в этот период развивалась нелинейно, вместе с изменениями международной политической обстановки менялась и форма Евросоюза. Я бы хотела исключительно со своей точки рассказать о трех разных Европах, в которых мне довелось жить и где я живу сейчас. Лишь оглядываясь назад, я вижу, как сильно они отличаются друг от друга.
Первая Европа, в которой я выросла, возникла после Второй мировой войны. Она существовала с 1945 до 1989 года. В этой Европе много говорилось о «христианском Западе». Для меня это мало что тогда значило; позднее мне стало ясно, что в Германии эта формула использовалась прежде всего для того, чтобы подчеркнуть историческую преемственность и отгородиться от эпохи национал-социализма. Архитекторов той Европы я себе смутно представляла. Робера Шумана считала композитором, а имя Рене Кассена, в 1948 году подготовившего Всеобщую декларацию прав человека и в 1968 году удостоенного Нобелевской премии мира, я узнала лишь много лет спустя.
Музыка доносилась до меня скорее откуда-то извне, из США или Англии: правозащитные и молодежные протестные движения, фильмы, поп-шлягеры и «Битлз». Европа была частью Запада, Америке я признательна своей духовной и культурной инициацией. Восток, напротив, был для меня закрыт, поскольку шла холодная война. Эту первую Европу «поляризации»
