Читаем без скачивания Откровения немецкого истребителя танков. Танковый стрелок - Клаус Штикельмайер

«Ты, грязная свинья!» — орал он на каждого, кто хотя бы посмотрел на кран, не оголившись до пояса. Любой намек на влажный воротник нижней рубахи вызывал разнос: «Ты, мягкий хрен! Ты, неженка! Ты, онанист! Вылезай из рубахи!»

После подобного унижения или побывав при нем зрителем, новобранец не бежал в столовую за добрым завтраком. Нет, сэр, — он возвращался в душную с ночи комнату и отрезал кусок от трети пайковой буханки, полагавшейся на несколько дней. Если больше не было маргарина, эрзац-меда или совершенно резиновых сосисок, на хлебе сверху был только его палец.

В окошке каптенармуса, низкой темной дыре в стене с низкой дверью, в самом конце зала, ему наливали в крышку от котелка чуть теплого «Неггершвайса» («негритянского пота», то есть кофе).

Скудные пайки напоминали о поговорке «каптенармус порезал палец» — то есть порезал палец, нарезая микроскопические порции.

Пайки было предписано хранить в своих шкафчиках, при условии, кроме прочего, чтобы нигде не было видно ни грязных ножей, ни крошек. Кража пайка — или чего-нибудь еще — из незакрытого шкафчика могла привести к тому, что жертву кражи обвиняли в побуждении товарища к краже.

Следующая часть дневных дел начиналась с построения на плацу. И здесь несколько унтер-офицеров искали «засранцев», то есть грязнуль, светя фонариками — плоскими армейскими фонарями с кнопкой и петелькой для пуговицы — в уши новобранцев. Они также проверяли чистоту рук, особенно ногтей.

Позволив унтер-офицерам порадоваться проблемам рядовых, вперед выступал старший унтер-офицер. Его чертов кондуит торчал у него спереди из-за борта шинели. Попади в эту черную книжку — и в тот же день тебя где-нибудь ждет дополнительная работа. Он не обязательно сразу же пускал в ход оскорбительные слова, что мы слышали от остальных унтеров, хотя и был в ругани мастером.

После нескольких попыток построиться с особым вниманием к командам «смирно» — с первого раза не все сапоги начищены и носки сапог не стоят на одной линии — и «вольно», а также тщательной переклички рядовые вскоре уходили с плаца. Кому не хватало пайка — а кому хватало? — тот вряд ли находил в себе силы на мысли о девушках. Но ими обычно и спасались. Часы, заполненные «Левое плечо вперед!.. Правое плечо вперед!..» и тому подобным, а также час гимнастики занимали день без остатка.

На каждом шагу унтер-офицеры искали, к чему придраться. Парня, который недостаточно ровно стоял по стойке смирно, называли кривой какашкой или косоглазой бестолочью и командовали ему «Сомкни булки!» или «Подбери скелет!»

Солдатский обед состоял не из скудных запасов в его шкафчике, нет — кухонный бык, он же повар, шлепал в котелок еду, наполняя его до половины, в окошке выдачи на казарменной кухне.

Иногда таким обедом была мешанина, вроде бобового супа с мясом или горохового супа с салом. Как часто говорили, «с боба шепот, с горошины стрельба». С этими супами, которые при варке размешивались в кашу, никогда нельзя было понять, есть ли там мясо.

С некоторыми блюдами — такими, как жареная картошка с небольшими сосисками, — было хотя бы видно, что ты ешь, в смысле мяса. В уставе 1941 года № 86, «Армейская поваренная книга», на странице 43 есть пассаж, оговаривающий подачу мяса: «До раздачи еды разделите мясо на порции. Солдат любит видеть свою порцию мяса. Поэтому, если возможно, мясо не должно резаться на мелкие кусочки, перемешанные с едой, или присутствовать в пище в виде отдельных волокон».

В том же издании, страница 107, под заголовком «10 заповедей армейского повара» выразительно пересказывается та же мысль: «В последнюю очередь нарежь мясо на мясной разделочной доске, держи порции в тепле внутри баков, выдавай по одной. Причина: солдат хочет видеть мясо!»

Хотя приходилось строго следить за пайками — добавки никому не давалось, — еду, поддерживающую новобранцев в Гросс-Глинике, раздавал не каптенармус, а повар.

На хранящейся у меня фотокопии устава № 86 на обложке и титульном листе оттиснуто «M.Dv.894 и L.Dv. 86». To есть устав действителен не только для наземных войск, но и для Кригсмарине и Люфтваффе. Он напечатан 16 августа 1941 года Главным командованием Вермахта.

После короткого дневного отдыха солдаты запасного батальона обычно проводили остаток дня на открытом воздухе. Они часто шли на стрельбище учиться стрельбе.

Благодаря ориентированной на пехоту базовой стрелковой подготовке, включавшей разборку-сборку основного оружия немецкого пехотинца в полной темноте, все новобранцы, посещавшие стрельбище, хорошо разбирались в пулемете образца 1934 года, карабине «Маузера 98К» и обоих 9-мм пистолетах, а именно «Люгере» и «П-38».

Разбирая любой из этих видов оружия, рядовой должен был класть все мелкие детали в свое кепи, чтобы они не потерялись. Из-за того, что детали были в смазке, подкладка кепи пачкалась, и ее приходилось стирать с мылом. Унтер-офицеры всегда внимательно проверяли подкладку кепи и белый подворотничок, пристегнутый изнутри к воротнику серого полевого кителя. Почти все, кому досталось чистить картофель и мыть туалеты в казарме, были перед этим пойманы в одежде с пятнами жира, кожного сала, а в случае с полевыми кепи — ружейного масла.

«Неумение правильно отдать честь» тут и там создавало новобранцам кучу неприятностей. Однако на стрельбище за отдание чести старшему по званию рядового могли обозвать, или наорать на него, или и то и другое. Во всем Вермахте отдание чести было запрещено на стрельбищах и внутри умывальных и туалетов.

И все равно на стрельбище унтер-офицеры отыгрывались на рядовых. «Не суй правый глаз в левый карман кителя!» и «Хватит трястись, как будто тебя сношают!» то и дело раздавалось над линией огня.

Со временем какой-нибудь удачливый парень на 100 метрах попадал из своего 7,92-мм карабина особенно кучно. Наградой меткому стрелку был железнодорожный билет и короткий отпуск.

Те, кто упражнялся с карабином 98К, не забудут фразу, с которой начиналось часто повторяемое наставление: «Карабин 98К — оружие, предназначенное, чтобы стрелять, колоть, бить прикладом и цевьем».

Иногда конец дня объявлялся «часом чистки и починки», который у нас называли часом пердежа и траха. Чтобы убедиться, что рядовые занимались своими ботинками и формой, а не игрой в скат или другую карточную игру, унтер-офицеры болтались в казарме до самого ужина.

Ах да, ужин! Это слово означало, что из шкафчика доставалось что-нибудь, примерно соответствующее скудному завтраку. В общем, ужин был столь же недолгим, как недолог этот абзац.

Фигурально выражаясь, «быть на службе» означает быть на службе, а «пьянка» означает пьянку, прямо противоположное занятие. Оно подчеркивало разницу между занятием делами и расслаблением или, например, что солдат делал до ужина и что он делал после.

После ужина в своей комнате солдат первый раз за 12 часов снимал ботинки (сапоги) и китель и осторожно расслаблялся в том, что называлось костюмом для пива. Повторяю, он расслаблялся осторожно — потому что, например, имело значение, перехлестнуты его подтяжки через плечи или свисают с пуговиц на поясе брюк. Конечно, никакого пива он не пил, потому что выпивка в казарме не разрешалась.

Главное, что мешало как следует расслабиться после ужина, был гул голосов множества парней. В основном из-за разницы в звучании, наверное, никто не мог расслышать всего, что говорилось в тех стенах.

Шумные разговоры мешали дневальному — выбираемому из новобранцев, — который должен был точно знать, сколько человек в наличии в комнате. Более того, он должен был быть в курсе множества дел, в основном касавшихся унтер-офицеров — влиявших на расположение каждого. Например, если новобранец дезертировал или кончал жизнь самоубийством, дневального могли вызвать для дачи показаний.

И наконец, дневальный, стоящий рядом с дверью у длинного казарменного стола, должен был по первому признаку вытянуться по стойке смирно и скомандовать: «Смирно!», когда в казарму входил унтер-офицер или офицер, хотя кто бы ни увидел первым такого гостя, он должен был сделать то же самое.

Что до множества голосов в одной комнате — вспоминаю, как через два года после Гросс-Глинике я снова квартировал в одной казарме, набитой людьми, и полевая почта доставила конверт с черной каймой. Короткое сообщение гласило, что Оскар погиб в бою под Хуфалице в Бельгии, во время немецкого наступления в Арденнах. Пуля, вылетевшая с самолета союзников, попала ему в живот. Сомневаюсь, что хотя бы два-три процента тех, кто был тогда со мной в одной комнате, были способны принять эту скорбную новость. Во-первых, большинство было занято обсуждением своей почты, только что полученной; во-вторых, они знали, что жизнь все равно продолжалась.

К счастью, ни в одной комнате новобранцев в Гросс-Глинике не было радио, даже карликового «народного» приемника в темно-коричневом бакелитовом корпусе или его более крупного собрата. В танковых казармах не слушали пропаганду Йозефа (Джо) Геббельса — по крайней мере, по радио.