Читаем без скачивания Грустный вальс - Анатолий Михайлов

А после “замёта”, когда уже сушим трал, и все хлобыщет и хлещет ветер, и от соленого ушата не спасает застегнутый на все петлицы рыжий капюшон робы, я в это время раскачиваюсь на корме, и в руках у меня теперь шест (называется “пёха”), и этой “пёхой”, чтобы не намотало на винт, я обязан отпихивать сеть; но вместо того чтобы отпихивать, наоборот, упрешься, и только одна мысль – как бы не смыло за борт; а перед тем, как уже высушенный трал будет болтаться над палубой, в позе ползущего на штурм теперь лежу на животе и собираю с каната кольца, а в это время Лешка, чтобы не смыло, держит меня за сапоги.

А когда путина заканчивается, то надо с сетями шустрить: списывать старые и набирать, покамест не разобрали, новые. Но Колька по запарке взял да и перепутал, где новые, а где старые, ну и, понятно, погорел, какая-то падла донесла, вроде бы свой же “тузлук” (специалист по засолу). Дали, правда, немного, года два или три. Вот они с Витенькой в лагере и подружились. Витенька, значит, – Монах, а Колька – Грек. И еще Колька с Витенькой соседи, и если раньше они были друзьями по бараку в лагере, то теперь они друзья по лагерю в бараке.

НИ ДНЯ, НИ СТРОЧКИ

Я поворачиваю ключ и, с веником под мышкой, хватаю за ручку ведро. К нашему бараку прилепился “спортивный совет” с упитанными “шайбами” участников областных профсоюзных конференций. Зоя велела уже открывать, и сейчас она сюда придет мыть полы.

Сначала выметет пыль, потом намотает на швабру тряпку и, окуная в разведенный порошок, начнет елозить по половицам. (Всего пять кабинетов и с двумя ответвлениями коридор. И еще санузел.) Часа примерно полтора. За исключением субботы и воскресенья. Зато по пятницам уборка уже генеральная, и, помимо полов, еще добавляются окна. За все это без вычета подоходного налога Зоя имеет пятьдесят один рубль в месяц и собирается так подрабатывать до самого отпуска. Как и большинство колымчан, она летает на материк раз в три года, когда оплачивается дорога. Зато сразу на полгода.

А я обычно стою и смотрю на мотающуюся по половицам тряпку и Зою только раздражаю. (Правда, совсем не так, как если бы вообще отсутствовал: какой ни есть, а все-таки при ней.) И даже иногда и помогаю: меняю в ведре грязную воду и вытряхиваю в мешок из плевательниц мусор (по две плевательницы в каждом кабинете) и еще окурки из пепельниц на каждом столе (в каждом кабинете четыре стола); а также бумажки из плетеной корзины в туалете, и иногда их приходится даже отколупывать такой кочергой; и все это в несколько приемов таскаю на помойку во двор. Зато у нас навар: после конференции, как правило, раскалывается голова, и под каждым столом в среднем остается по целой пустой бутылке.

Без двадцати минут семь Зоя как-то торжественно разгибается и, озарившись лукавой улыбкой, вынимает из фартука пять рублей. Кошелек с деньгами Зоя всегда носит с собой. И я тут же бросаюсь в барак, и, накинув на ходу плащ, с сумкой в руке несусь на кухню, где перед каждым столом стоит по соседке, и, порывисто наклонившись и раскрывая свой секрет, выуживаю бутылки, замаскированные в бочке из-под капусты, заначенные еще позавчера и не учтенные Зоей, и присоединяю к добытым сегодня. Оторвавшись от плиты, соседки ко мне поворачиваются и, добродушно переглянувшись, тут же обо мне забывают. Уже на улице я продолжаю высчитывать, сколько получится пива и сколько фруктовой воды для Сережи и хватит ли, помимо водки, еще на бутылку красного, самого дешевого – за рубль тридцать две. И в гастроном вбегаю почти впритык, когда народ уже в беспокойстве посматривает на часы, как бы давая продавщице понять, что еще только без пяти, а продавщица, не особо торопясь и как бы наслаждаясь своей властью, доказывает, что уже без одной, но она, уж ладно, так и быть, всех отпустит, и чтобы за водкой больше не становились, и по очереди прокатывается вздох облегчения.

Я поднимаюсь на крыльцо и по дороге в комнату засовываю бутылку ягодного в резиновый сапог и сверху еще накрываю портянкой. Будет потом сюрприз. И уже в комнате, поставив пиво с лимонадом в холодильник, вытягиваюсь на диване.

Водка уже на столе, а Зои все еще нет. Зашла на минуту к соседке и, как всегда, застряла. И я начинаю нервничать.

Кажется, идет (Зоины шаги я узнаю безошибочно) и, увидев, что я не в своей тарелке, молча отодвигает стекло. И мы с ней уже не разговариваем. Вытаскивает из буфета две рюмки и, поставив их рядом с бутылкой, уходит за кастрюлей. Погружаясь в привычный натюрморт, я постепенно успокаиваюсь.

После выпитой бутылки наступает перемирие, но в это время Сережа (он только что прибежал и вместе с нами ужинает) врубает телевизор, и настроение снова ухудшается. Сережа опять убегает во двор, а Зоя идет на кухню мыть посуду.

Я хочу убавить громкость, но все ручки телевизора перекручены, и на силу звука ничего не влияет. Сюрприз с бутылкой ягодного скорее всего так и не состоится (как-то сегодня не пошло). А если даже и вынуть, то может перерасти и в скандал.

И, опустив на колени локти, я тупо поворачиваюсь к двери.

Дверь наконец открывается, и, погремев в ящике буфета вилками и ложками, Зоя берет подушку и пристраивается рядом со мной на диван. Я отодвигаюсь. Телевизор все продолжает бубнить. Зоя в него смотрит и начинает дремать.

Я решительно поднимаюсь и, подойдя к тумбочке, наклоняюсь за пишущей машинкой. Мне уже пора в спортсовет на свое рабочее место: среди почетных грамот и вымпелов я пытаюсь там писать свою книгу. Сначала Зоя подозревала секретаршу и все неожиданно врывалась в надежде “подержать меня за ноги”. И один раз даже принесла розовый вермут, и мы с ней в результате переспали. Прямо на стуле. Ну а какая же после этого книга…

Но пишущей машинки почему-то нет. Наверно, во время уборки Зоя ее переставила. А может, вместе с дорожкой и вытряхнула. К тому же после выпитой поллитры никак не сосредоточиться.

Сегодня я опять не написал ни строчки. И так вот каждый день.

…Чуть не забыл: когда Павлуша спас меня от утюга, то после второй бутылки я ему рассказал про Окуджаву и показал надпись на пластинке, которую мне Булат Шалвович подарил.

– Слыхал, – говорю, – про такого? Фронтовик… – И поставил ему “Леньку Королева”. И “Ленька Королев” Павлуше очень понравился, и он меня даже попросил списать ему слова.

– Надо, – говорит, – разучить.

А Зое больше всего понравилось как “дрожит в замке ключ”, и она даже позабыла про мою вахтершу.

Булат Шалвович поет:

А как третья любовь – ключ дрожит в замке,

ключ дрожит в замке, чемодан в руке…

И Зоя, подбородком на ладони, такая печальная, сидит и чуть не плачет.

А после третьей я им спел “Женщина, ваше величество”, и мы за Окуджаву выпили. И когда Зоя пошла мыть посуду, я похвалился, что скоро уеду в тайгу и буду там в ручье чистить зубы. И Павлуша хоть и был косой, но как-то виновато осклабился и быстро ушел спать, а на следующий день приносит мне повестку из военкомата. Оказывается, Павлушу вызывают на сборы, но неожиданно вспомнили, что я Павлушин сосед. А по какой причине вызывают меня, Павлуша не знает.

Мне только еще не хватало этих сборов, но я все-таки решил сходить, и со мной разговаривал товарищ капитан (а я уже, оказывается, старший инженер-лейтенант, так что можешь меня поздравить с повышением).

О сборах почему-то не было сказано ни слова, но товарищ капитан очень интересовался, на какое число намечен мой отъезд в экспедицию и на какой примерно срок. А потом подвел меня к стенке и, вручив указку, предложил показать на карте координаты моей будущей метеостанции.

Надо было ему напомнить, что это военная тайна, но я как-то сразу не сообразил.

– Да я, – улыбаюсь, – еще и сам не знаю, – наверно, – говорю, – озеро Джека Лондона.

И товарищ капитан так дружелюбно на меня посмотрел и записал название озера себе в блокнот.

И вот на днях сестра жены Кольки Грека сообщила Нине Ивановне любопытную информацию.

Оказывается, ее зять тоже работает в военкомате, правда всего лишь рядовым инструктором, зато по особо важным делам. Когда я ему рассказал, что обыграл Клима Ворошилова в бильярд, то он, хоть мне и не поверил, на всякий случай заправил рубашку в штаны, и мы с ним за это выпили. А было это еще в прошлом году у нас в бараке на Зоином дне рождения. Павлуша, как обычно, играл на гармошке, а когда еще добавили, то я предложил такую викторину: назвать трех любимых писателей, а потом – три любимых цветка; и Зоя стала ругаться, что я дурачок, но моя идея всем понравилась, и Сережа вырвал из тетрадки несколько листов и каждому раздал по фломастеру.

Сначала я написал Достоевского, потом Бабеля, а потом Сэлинджера. И все менял их местами. Но, как там ни крути, все равно самый первый – Достоевский. А из цветов у меня на первом месте флоксы, дальше – сирень и на третьем – жасмин.

У Витеньки был тоже Достоевский и еще экзистенциалист Камю, а Нина Ивановна, как всегда, засмеялась: “Ну, Толька дает…” – и предложила за меня тост. А Сережа написал “Республика Шкид”.