Читаем без скачивания Мой муж Джон - Синтия Леннон

Когда папа заболел — ему тогда было пятьдесят шесть, — все в корне изменилось. Как и многие в те годы, он курил сигареты без фильтра, не понимая, как это вредит его здоровью. После того как у него обнаружили рак легкого, он стал таять буквально на глазах: стремительно похудел, ослаб, дыхание его стало шумным и тяжелым. Вскоре он уже не мог вставать со своего кресла в спальне, и каждый день после школы я приходила посидеть с ним. После его кончины в доме остались только я и мама. Мы вспоминали его, оплакивали и думали — гадали, как нам жить дальше.

Художественный колледж дал мне новый взгляд на жизнь, новые заботы и волнения, в конце концов, дело, способное вытащить меня из нашего дома скорби во внешний мир. Наблюдая за старшими студентами, более уверенными в себе, я старалась походить на них, завидовала их небрежному богемному «прикиду», их длинным волосам. Мои мышиного цвета волосы тогда были коротко стрижены и завиты жестким «перманентом», которым я обязана знакомой парикмахерше, подруге моей мамы. Ее клиенткам было в среднем за пятьдесят, поэтому она и из меня сделала скучную, безвкусную тетку средних лет. Каждый месяц она экспериментировала, пробуя на моей голове разные новые прически, и все они выглядели просто ужасно. Что еще хуже, я носила очки. Первые дни в колледже я радовалась, что школьная форма осталась в прошлом, и гордилась своими элегантными нарядами. Но очень скоро начала себя чувствовать старомодной занудой с этими унылыми стрижками, в этих консервативных костюмах. Мне хотелось быть более яркой, дерзкой, однако пока что у меня не хватало на это смелости.

Вдобавок ко мне прилип ярлык «заречной» девушки. Дело в том, что тех, кто жил на другом берегу реки Мерси, ливерпульцы считали невероятно строгими и важными. Я даже говорила по — другому, и для них это означало, что я «из богатеньких», хотя на самом деле многие студенты были из гораздо более состоятельных семей. И моя природная застенчивость не помогала. Ее принимали за высокомерие, в то время как я изо всех сил старалась быть общительной: довольно часто я отчаянно пыталась найти подходящее слово или фразу, чтобы остроумно и естественно вклиниться в чьюнибудь беседу. Вместо этого моя реплика повисала в воздухе так никем и не услышанной, и мне оставалось лишь, закрыв рот, с завистью наблюдать, как остальные продолжают свой непринужденный шутливый разговор… И все же, несмотря на подобного рода трудности, я любила наш колледж прежде всего за чувство независимости и свободы, которое впервые испытала именно здесь.

На первом курсе я встречалась с мальчиком, с которым познакомилась еще в школе. Барри был сыном мойщика окон, но при этом выглядел довольно презентабельно и даже экзотично, настоящий латинский красавчик, эдакий Ромео из Хойлейка. Мне, конечно же, льстило, что все местные девушки просто обзавидовались, когда он впервые пригласил меня на свидание. Он часто видел меня, когда я, в новом белом бобриковом пальто, гуляла возле реки со своей собакой Чамми. Однажды он предложил проводить меня и, прощаясь, позвал в кино. Мне было семнадцать, а ему двадцать два. Я не могла сказать «нет».

К моменту моего поступления в колледж мы были вместе уже год и стали думать о помолвке. Барри работал в маленькой фирме своего отца и понемногу переводил деньги в одну строительную компанию, благодаря чему в будущем мы рассчитывали получить собственное жилье. Однажды у нас дома, когда мама куда — то уехала, он убедил меня заняться с ним любовью на диване в родительской комнате. Наверное, целый час или дольше он уговаривал меня, уверял, что мы обязательно поженимся, что он меня так любит, и в конце концов я согласилась. Это произошло очень быстро, как вспышка. Никакого удовольствия я не испытала. Мы с Барри продолжали встречаться, но я делала все, чтобы мы случайно не оказались снова одни дома. И однажды он сказал мне, что влюбился в рыжеволосую девчонку, мою соседку. Для меня это было настоящим предательством, я очень переживала и клялась себе, что никогда не прощу его. Но… через несколько месяцев, когда он вновь появился на моем горизонте и попросил вернуться к нему, сказал, что ошибся и что любит по — настоящему только меня, я смягчилась и уступила.

В середине второго семестра моего первого года обучения в колледже ко мне наконец присоединилась Фил. Она получила стипендию и в конце концов сумела убедить отца позволить ей учиться на дневном отделении. Мы обе были вне себя от радости и почти все перерывы между занятиями проводили вдвоем.

К концу года мы должны были выбрать предметы, по которым хотели бы специализироваться. Я остановилась на графическом дизайне и каллиграфии, занятия по которой проводились два раза в неделю. Фил выбрала живопись и также каллиграфию; мы очень радовались, что один курс можем посещать вместе.

Второй год обучения я начала все с тем же академическим рвением, однако мой внешний облик к тому времени все же несколько изменился: я стала выглядеть не столь строгой, после того как, набравшись смелости, отказалась от услуг маминой подруги — парикмахера и начала отращивать волосы. Твидовые юбки прошлого года я заменила на бывшие тогда в моде черные вельветовые брюки и старалась не носить очки, когда это только представлялось возможным. Последнее создавало немало проблем, так как без них я практически ничего не видела: я могла выйти не на той автобусной остановке, неправильно прочитать какую — нибудь надпись или объявление в колледже, но я не сдавалась, так как просто ненавидела свои очки. Я надевала их только на занятиях, поскольку иначе не увидела бы не только то, что написано на доске, но и то, что сама рисовала на листе бумаги.

Однажды утром, когда мы уже расселись по своим местам перед началом занятий по каллиграфии, в самый последний момент в класс прошмыгнул какой — то парень, типичный пижон. Не вынимая рук из карманов большого мешковатого пальто, он окинул присутствующих скучающим и откровенно дерзким взглядом. Потом уселся за пустую парту позади меня, тут же отвесив мне шлепок ладонью по спине, и, скорчив смешную рожицу, сказал:

— Привет, я Джон.

— Синтия, — улыбнувшись, прошептала я в ответ. Преподаватель, уже начавший урок, строго посмотрел на меня.

До этого я видела Джона в училище несколько раз, но ни разу с ним не разговаривала, поскольку компании наши не пересекались. Меня удивило, что он записался на курс каллиграфии, так как он не производил впечатления человека, готового уделять время столь кропотливому и серьезному делу. У него с собой ничего не было, поэтому, когда мы начали выполнять самостоятельную работу, он вновь шлепнул меня по спине и попросил карандаш и ластик. С тех пор он все время садился сзади меня и просил одолжить ему то одно, то другое. Не то чтобы ему это было так необходимо: он практически ничего не делал на занятиях, только и знал, что валять дурака да смешить остальных.

Впоследствии выяснилось, что Джон посещал курс каллиграфии не по собственной воле: большинство преподавателей просто отказались заниматься с ним. Он всем своим видом давал нам понять, что происходящее в аудитории ему глубоко безразлично. Когда он не шутил или не издевался над кем — нибудь в классе, мог выдать довольно злой комментарий по поводу сказанного учителем или вызвать дружный смех нарисованной им смелой, точной и даже несколько грубоватой карикатурой на того же учителя или своих товарищей по классу. Очень забавными выглядели и другие его рисунки, на которых были изображены разные человечки со смешными, искаженными в причудливых гримасах лицами и уродливыми фигурами.

Помню, когда я в первый раз увидела Джона, я подумала: «Фу! Это уж точно не для меня»: его пижонский вид — эта нелепая прическа в стиле «утиный хвост»[6], узкие брюки — дудочки и старое потертое пальто — был слишком далек от привычного мне образа чистого и опрятного молодого человека. Его едкие замечания и черный злой юмор пугали меня, и, как потом выяснилось, не напрасно: совсем скоро он стал подтрунивать надо мной, обращаясь ко мне «мисс Важность», «мисс Пауэлл» или посмеиваясь над моим «чересчур» правильным произношением и изысканной одеждой.

Когда он позволил себе это в первый раз, я моментально покраснела и выбежала из класса, желая ему провалиться сквозь землю. Однако несколько недель спустя я поймала себя на том, что все время ищу встречи с ним. Мы виделись только на уроке по каллиграфии, и я каждый раз спешила на занятия, боясь опоздать. Меня смешили его шутки и завораживали его дерзкие манеры. Я всегда с почтением относилась к старшим, стремилась их порадовать и заслужить похвалу. Джон был моей полной противоположностью: агрессивный, язвительный, бунтарь по натуре, он, казалось, ничего не боялся и мог поднять на смех кого угодно.

Один наш общий знакомый как — то сказал мне, что в конце прошедшего семестра мать Джона погибла в автомобильной аварии. Я безумно тосковала по отцу, поэтому прониклась искренним сочувствием к Джону. Ни он сам, ни кто — либо из его окружения никогда не говорили об этом, однако понимание того, что за его вызывающим внешним видом и поведением скрывается глубокая скорбь, заставило меня отнестись к нему с большим вниманием.