Читаем без скачивания Белый волк - Григорий Диков

Погрузили все это добро Егорка с Яковом Карловичем на сани, закрыли пологом и поехали из города. Едут, разговаривают. Яков Карлович Егорке и говорит: «А ведь повезло тебе, мальчик, в игре. Так только новичкам везет!»

Егорка в ответ: «В первый раз, может, и повезло, и во второй, и в третий. Да только на одном везении восемьдесят рублей не выиграешь. Я, дядя, пока вы с казаками играли, на стол да на косточки смотрел, как они падают, запоминал. У казаков косточки неровные, края чуть сточены, сразу и не заметишь. Если рука верная — можно так бросить, что на два раза из пяти как хочешь, так и выпадет. Вот казаки у вас и выигрывали. Да только я тоже не промах — в деревне никто лучше меня в бабки не играет, у меня рука верная и глаз острый. И вина я не пил».

«Да что же, — говорит Яков Карлович, — ты лучше казаков их косточки знаешь? Они ими, может, всю жизнь играют, а ты в первый раз увидел — и все понял?»

Егорка в ответ: «Не в косточках дело. Я два вечера на стол глядел и весь его выучил: где какая трещинка, где сучок, а где гладко, как какая косточка где от стола отскакивает и переворачивается. А казаки стола не знали, только на косточки свои надеялись. Вот и проиграли!»

Дивится немец сноровке Егоркиной. А Егорка спокойно так едет, лошадью правит — будто каждый день по восемьдесят рублей выигрывает. Это он, правда, спокойный только с виду был. Внутри у него сердце от радости так и прыгало.

УЧЕБА

Обратная дорога быстрее была, до Высоцкого доехали еще до заката. Собрался народ вокруг саней: все Якову Карловичу кланяются, на ружья дивятся да наряд его немецкий смотрят.

Егорка гостинцы роздал и мужикам все рассказал: как Афоня деньги проиграл, как он их обратно выиграл, и о чем он с немцем договорился. Мужики Егорку похвалили, а поп поругал. Греховное это дело, говорит, в закладные игры играть! Их государь-батюшка запретил. И в «Домострое» написано, что зернью бесы тешатся. Поругал, епитимью грозился наложить, но потом успокоился и даже два рубля свои обратно взял.

А ловчему сразу же лучшую избу отвели, бабы стол накрыли. Поужинал тот, зевнул и лег спать на печку, а Егорка там же на лавке устроился.

Наутро Яков Карлович к себе семерых молодцов потребовал. Стал он их ружейному делу учить: как заправлять ружье, как держать, как целиться, как чистить. Так три дня прошло, Крещение наступило. Когда праздник прошел, решил немец их в деле попробовать. Вывел на лед, на середину Реки, сто шагов к тому берегу отмерил и воткнул в снег палку, а на нее горшок одел. Кто, говорит, в горшок пулей попадет, тому я свой кушак красный отдам.

Стали молодцы стрелять. Никто в горшок не попал, ни с первой пули, ни со второй, ни с третьей. Ничего не сказал Яков Карлович. Взял только свое ружье, на плечо положил и к деревне пошел. Молодцы за ним идут, понурые. Как на косогор поднялись, Яков Карлович вдруг развернулся, присел на одно колено, замер на миг — и выстрелил из своего длинного ружья. Молодцы от испуга присели, потом повернулись — а горшка-то на палке нету, одни черепки на снегу валяются.

«Ну, что, — говорит, — лапотники, — видите, как стрелять нужно? То-то же…» — сказал и к себе в избу вернулся.

Ну, к Масленице научились молодцы из ружья в цель попадать. Не со ста шагов, с тридцати, и заряжают медленно, но все лучше, чем ничего. Решили это дело отпраздновать. Напекли блинов, и Якова Карловича в избу пригласили, вместе с молодцами. А к блинам и рыбы соленой достали, и грибов, и масла топленого. И вина, конечно. Да не простого вина, а сладкого, на клюкве, на меду, на смородиновом листу. Всем налили по чарочке, а перед Яковом Карловичем братину поставили. Пей, дорогой гость!

Ну, Яков Карлович и пил. Крепок он был, вино его долго не брало. Многие наши уже под столом лежали, а Яков Карлович сидит с прямой спиной, как журавль на болоте. Только после третьей братины и он заскучал, пригорюнился. Да и было над чем — девки сели в круг песни петь, поначалу веселые, а как ночь спустилась, стали петь про Реку нашу широкую, да про разлуку, да про долюшку горькую русскую. Слушал их Яков Карлович, слушал, да и расплакался.

Дед Терентий — тот один оставался трезвый, — у него и спрашивает: «Что плачешь, родименький, али вспомнил чего?»

«Эх, — отвечает Яков Карлович, — мне не вспоминать, мне забыть бы надо, да не получается».

Терентий ему говорит: «А ты, Яков Карлыч, в себе-то не держи, расскажи, что на душе, — авось и полегчает».

Оглядел вокруг себя немец, слезы отер и говорит: «Ну что же, Терентий, слушай мой рассказ. Только строго не суди — не всякий такую жизнь проживает, как я, не всякому мое страдание понятно будет».

…Отец мой, Карл Арбогаст, был главным ловчим у старого графа Флекенштайна, в немецкой земле Палатинат. Я с детства помогал отцу во всем, стал умелым охотником и в свое время занял место отца. Было мне тогда двадцать пять лет, я был весел, хорош собой, и жизнь казалась мне беспечной прогулкой в солнечный день. Вскоре старый граф скончался, оставив после себя обширное наследство, которое целиком досталось его детям — молодому графу Людвигу и его сестре Грете. Грета была юна и красива, как только может быть красива девушка семнадцати лет, еще не знающая своей красоты. Часто на охоте, на которую она выезжала так же часто, как и ее брат, я заглядывался на нее, и сам не заметил, как влюбился без памяти. Отец мой и мать к тому времени были уже в могиле, и некому было остановить меня и указать на мое безрассудство. К тому же мне казалось, что Грета отвечает на мои взгляды благосклонно. В своем безумии я стал клясть судьбу. Как несправедливо, говорил я себе, что я не благородный барон или рыцарь и не могу попросить у молодого графа Людвига руки его младшей сестры! Распаляемый этими мыслями, я забыл о своем происхождении и стал ненавидеть графа Людвига. Мне казалось, что если бы не он, Грета была бы моею.

По соседству с нашими владениями жил другой влиятельный господин — барон Гильдеберт фон Дамбах. Он приходился двоюродным братом старому графу и по какой-то причине полагал, что тот должен уступить ему свои лучшие земли. Тяжба между братьями по поводу этих земель длилась много лет, обе стороны подкупали судей и старались заполучить в союзники епископа, делая крупные пожертвования церкви. Доходило даже до военных стычек между слугами, но пока был жив старый граф, сила была на нашей стороне.

С его смертью все переменилось. Молодой граф больше интересовался охотой и балами и не искал способа укрепить свои позиции в споре. Но и барон фон Дамбах был уже не тот, что прежде. Он очень постарел, погрузнел, заперся в своем замке и, по слухам, увлекся чернокнижием. Однако ж не забыл старой распри и ненавидел молодого Людвига, быть может, даже сильнее, чем его отца.

Однажды я выехал в одну горную долину неподалеку от владений барона фон Дамбаха, разведать места для будущей охоты. Неожиданно началась гроза, и мне пришлось искать укрытие. Я блуждал по лесу около трех часов, пока наконец не вышел к замку Барона — я буду впредь называть его так, чтобы не упоминать больше его имени. Я попросился у его слуг переночевать на конюшне, но тут ко мне вышел начальник стражи и сказал, что Барон просит меня почтить его своим присутствием. Я удивился такому теплому приему, но все же пошел за начальником стражи.

Барон встретил меня как дорогого гостя, усадил перед камином и приказал принести лучшей еды и вина. От наших людей я слышал о Бароне только плохое, поэтому весьма удивился его манерам и обходительности. Впрочем, вскоре я понял причину его гостеприимства.

Когда слуги поставили кушанья, питье и ушли, Барон стал меня расспрашивать, доволен ли я службой у молодого графа. Я сказал, что вполне доволен. Тогда Барон спросил меня, не слышал ли я, что граф тайно готовит свадьбу своей сестры с одним очень богатым человеком с той стороны Рейна. От этих слов сердце мое забилось, щеки запылали, а на глаза навернулись слезы. Стараясь не выдать волнения, я ответил, что эта новость мне неизвестна. Барон, однако, заметил дрожание моего голоса и продолжил расспросы. Не кажется ли мне, спросил он, что молодая графиня будет несчастна за этим богатым человеком, потому что сердце ее уже принадлежит другому, очень достойному юноше, но бедному и незнатному? Тут голова моя закружилась, я уронил ее на руки и разрыдался. До этого часа я не говорил о своей любви никому, но крепкое вино развязало мне язык — я рассказал Барону все. Барон сочувственно слушал, качая своей лысой головой и поглаживая пальцами в перстнях свое необъятное пузо. Наконец он наклонился ко мне почти вплотную и прошептал на ухо, что, наверное, сможет помочь, если я в свою очередь окажу ему одну маленькую услугу. Я схватил его руку, поцеловал и поклялся сделать все, что в моих силах, если Грета станет моей!