Читаем без скачивания Женщина - Анни Эрно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, ни минутки на себя в суете между магазином, кафе и собственной кухней, где начинает подрастать маленькая девочка, рожденная после переезда в Валле. Работа с шести утра (заходят за молоком работницы фабрики) до одиннадцати вечера (засиживаются игроки в карты и бильярд), в любой момент «отвлекают» покупатели, которые приходят по нескольку раз в день. Досада, что зарабатываешь едва ли больше, чем на фабрике, и страх: а вдруг так и не «сведешь концы с концами». Но при этом – своеобразная власть (ведь отпуская продукты в долг, она помогала выжить целым семьям) и удовольствие от общения с покупателями – сколько историй было рассказано в магазинчике! И в конечном счете – счастье полной жизни.
А еще она «развивалась». Поскольку теперь ей приходилось бывать в разных местах (налоговая инспекция, мэрия), встречаться с поставщиками и представителями, она научилась следить за речью и носить шляпку. Покупая новое платье, прикидывала, достаточно ли оно «шикарное». Надежда, а потом и уверенность: больше не надо «с боем брать свое». Помимо популярных романов Делли и трудов Петра Пустынника, она стала читать Бернаноса, Мориака и «скабрезные истории» Колетт. Моему отцу «развитие» давалось хуже: он по-прежнему был застенчив и грубоват, днем работал на фабрике, а вечером в роли владельца кафе чувствовал себя не в своей тарелке.
Были мрачные годы экономического кризиса, забастовки, Леон Блюм («первый, кто встал на сторону рабочих»), социальные реформы, ночные вечеринки в кафе; приезжали ее родственники (матрасы клали во всех комнатах) и уезжали с полными сумками продуктов (мама легко отдавала, и к тому же ей одной удалось выбраться из нищеты); склоки с «его родней». И горе. Их маленькая дочка росла веселой, нервического склада. На одном снимке она выглядит высокой для своих лет, ножки худые, коленки выпирают. Она заслоняется рукой от солнца и смеется. На другой фотографии, в день конфирмации ее кузины, она с серьезным видом вытягивает вперед руку и играет пальчиками. В 1938 году, за три дня до Пасхи, она умерла от дифтерии. Мои родители хотели только одного ребенка: думали, так он будет счастливее.
Боль, которая постепенно притупляется. Давящая тишина депрессии. Молитвы и вера в «маленького ангела на небесах». А в начале 1940-го – новая жизнь: мама опять ждет ребенка. Я рожусь в сентябре.
Думаю, я пишу о маме, потому что настал мой черед произвести ее на свет.
Я начала два месяца назад, написав на листе бумаги «Мама умерла в понедельник 7 апреля». Теперь я могу принять эти слова, прочесть их так, словно это написал кто-то другой. Но проезжать мимо больницы и дома престарелых или вдруг вспоминать какие-то, уже забывшиеся, подробности последнего дня ее жизни – по-прежнему невыносимо. Сначала я думала, что буду писать быстро. На деле же я подолгу размышляю, в каком порядке рассказывать, какие подобрать слова и как их расположить, будто существует только один идеальный способ выразить правду о моей матери (хотя я и сама не знаю, в чем эта правда состоит). И когда я пишу, для меня важно одно: найти этот способ.
Затем – исход: она добралась с соседями до самого Ньора, спала в сараях, пила местное вино. А потом вернулась – одна, на велосипеде, через немецкие блокпосты, – чтобы через месяц родить дома. Бесстрашная и такая грязная, что отец не сразу ее узнал.
Во время оккупации жизнь в Валле сосредоточилась вокруг их магазинчика: люди надеялись раздобыть там провизию. Мама старалась накормить всех, особенно большие семьи – желание творить добро, гордость приносить пользу. Во время бомбежек она не пряталась в общих убежищах, выкопанных в склоне холма: предпочитала «умереть у себя дома». После обеда, между воздушными тревогами, она сажала меня в коляску и везла на прогулку, чтобы закалить. В то время люди легко заводили дружбу. Мой отец оставался за главного в пустом магазине, а мама знакомилась в сквере со скромными молодыми женщинами, которые сидели у песочницы за вязанием. Англичане и американцы вошли в Лилльбонн. По Валле ездили танки и разбрасывали шоколад и пакеты с апельсиновым порошком. Местные жители подбирали всё это с пыльных дорог. Каждый вечер в кафе – толпы солдат, порой драки, но – вечный праздник, и каждый умеет сказать «shit for you». Позже мама рассказывала о войне так, словно это был роман, великое приключение ее жизни. (Как же она любила «Унесенные ветром»!) Быть может, война стала для нее передышкой в постоянной борьбе за успех. В свете всеобщего несчастья борьба эта потеряла всякий смысл.
Женщина тех лет – крашеная рыжеволосая красавица с сильным голосом. Она часто оглушительно кричала и смеялась низким горловым смехом, показывая зубы и десны. Во время глажки напевала «Время вишен» и «Рикита, прекрасный цветок Явы». Носила тюрбаны, летнее платье в широкую синюю полоску и еще одно, бежевое, из мягкого жатого ситца. Пудрилась пуховкой перед зеркалом в ванной, красила губы, начиная с маленького сердечка по центру, и душилась за ухом. Поворачивалась к стене, когда застегивала корсет. Ее кожа проглядывала между перекрещенными шнурками, завязанными внизу бантиком. Я знала ее тело до мелочей. Я думала, что, когда вырасту, стану ею.
Воскресенье, пикник на склоне у леса. Помню, как сижу между ними, в теплом гнездышке из их голосов, тел, непрерывного смеха. На обратном пути мы попали под воздушный налет. Я сижу на перекладине отцовского велосипеда, мама едет перед нами вниз по склону, с прямой спиной, всем весом вжимаясь в седло. Я боюсь снарядов. И еще – что она умрет. Думаю, мы с отцом оба были в нее влюблены.
В 1945-м они уехали из Валле, где из-за туманной погоды я постоянно кашляла и плохо росла, и вернулись в Ивто. После войны жить стало только труднее. Еду по-прежнему выдавали пайками, постепенно поднимали голову те, кто разбогател на черном рынке. Мама ждала, когда можно будет снова открыть свое дело, и гуляла со мной по улицам разрушенного города, заваленного обломками. Мы ходили молиться в часовню, устроенную в концертном зале вместо сгоревшей церкви. Отец работал на заделке пробоин от снарядов. Мы жили в двух комнатах без электричества, с разобранной и прислоненной к стенам мебелью.
Через три месяца она стала хозяйкой полусельского кафе-гастронома в районе, который война обошла стороной. Всего-то – крошечная кухонька, а на втором этаже – спальня и две чердачные комнатенки, чтобы есть и спать вдали от чужих глаз. Зато – просторный двор
