Читаем без скачивания Исполнение желаний - Владимир Круковер

Где-то за полночь ему приснился удивительный сон.

Он шел по полю, нарисованному на картоне, Тут и там стояли игрушечные домики из папье-маше. В каждом домике сидел маленький человечек. На домиках были вывески:

«Дом, где говорят только правду», «Дом, где говорят только неправду», Дом, где только едят», «Дом, где только смеются», «Дом, где только читают стихи».

У этого домика он остановился. В окошечке сидел розовый человечек, он был совершенно неподвижен, только щеки вздувались и опадали. Слышались стихи:

Я забыл, как имя твое, вечность.Я забыл, как выдумать стихи.Я забыл простую человечность,В глубине бушующих стихий.Я забыл, как делают погоду,Я забыл, как делают детей,Я стремлюсь к дурацкому народуС комплексом ужаснейших идей.Я забыл про вещую надежду,Я забыл про вещую любовь…

Стихи ему не понравились. Он отошел к другому домику, где такой же неподвижный, розовый человечек жевал с бешеной скоростью разнообразные продукты. В его крошечном рту исчезали огромные сосиски, головки сыра, жареные куры, бутерброды… Все это человечек запивал соками из красивых бутылок с иностранными надписями.

У следующего домика человечек бил себя ватной авторучкой в грудь и восклицал:

— Я говорю только правду! Я склонен говорить только правду! Я хочу говорить правду! Я жажду правды! Правда — моя сущность! Я правдив своей правдой!

Фотограф шагнул, было, дальше и почувствовал, что падает в пустоту. Это было долгое, тошнотворное падение. Перед глазами что-то мелькало, вспучивалось, потом падение замедлилось, он увидел себя, лежащим на черной постели под белым балдахином.

— Что прикажите, маэстро? — склонился над ним какой-то Шут гороховый.

У Шута горохового были прозрачные глаза без зрачков, пахло от него хорошими сигаретами, которые Фотограф, никогда не курил, и черным кофе с коньяком.

— Виски, — сказал Фотограф, — с маринадом. И халву арахисовую с томатной пассировкой.

Все заколыхалось, Шут исчез, Ревокур вскочил и обнаружил себя на собственной кровати в постылой комнате общежития.

Было четыре утра.

Чувствовал он себя удивительно бодро. Но еще удивительней был тот факт, что он почти не испытывал угнетающего похмелья. Но выпить он бы не отказался.

Он весело заправил кровать, налил грамм сто, выпил, закусил какой-то гадостью, потер небритую щеку.

«Кажется, я вырвался из запоя? — со страхом и надеждой думал он. — А что, отоспался, поел… Еще воскресенье впереди. Как было бы здорово! Ведь я третий месяц не просыхаю».

Ему ужасно захотелось вымыться в парной бане, постричься, побриться, переодеться во все чистое. Но было слишком рано, он стеснялся, даже, пройти по коридору к умывальнику и греметь там.

Налил еще грамм 50, выпил, наслаждаясь обволакивающей теплотой в теле.

Жить стало хорошо.

Он включил плитку, вскипятил чай, достал сахар. Хотелось горячего, густого чая, очень сладкого и много.

На улице серело. Он подумал о том, что в воскресенье надо подробнейшим образом выяснить, что за человек преследовал его все это время, скорее, даже, не человек, а образ человека. Все эти неудачные снимки были нелогичными, он допускал, что все это — пьяный бред. Но, кто тогда остановился в гостиничной комнате общежития? Там ли он сейчас?

Он собрался, было, сразу это выяснить, но захотел сперва привести в порядок внешний вид. Вместе с исчезновением похмелья, явились привычные социальные стереотипы. Он остро ощущал свое грязное тело, мятую одежду, всю свою неприбранность, опухлость.

Чайник вскипел, он заварил чай в кружке, достал из груды книг в углу «Антологию фантастики», с наслаждением выпил три стакана густого и сладкого напитка, поглядывая в книжку, лег, с головой закутался в одеяло и заснул так сладко, как спал только в детстве.

Проснулся он от того, что кто-то стянул с него одеяло. Было уже светло, часы показывали 9 с минутами. Он, было, забеспокоился, что опоздал на работу, потом вспомнил, что сегодня воскресенье.

Кто-то потряс его за плечо, он обернулся и увидел небольшого Черта. Черт был покрыт зеленоватым пушком, имел маленькие рожки, симпатичные коричневые глазки на круглой рожице. Ростом он доставал Фотографу только до пояса и, если бы не был Чертом, то больше походил на симпатичного мальчишку. Пахло от него одуванчиками.

— Эй, давай выпьем? — подмигнул Черт.

— У меня же нету, — ответно улыбнулся Ревокур.

— А ты в столе, в столе посмотри.

Фотограф открыл ящик стола и с удивлением обнаружил там непочатую бутылку водки. Пить ему не хотелось, похмелья он не ощущал совсем, как не ощущал страха или удивления, но он разлил по стаканам, придвинул графин с водой и спросил:

— Ты запиваешь?

Черт взял стакан в руки, уклоняясь от ответа, подержал его, пока Фотограф пил, поставил на стол не тронутым.

— А ты, что же? — отдуваясь спросил Фотограф.

— Я не хочу, давай ты.

Второй стакан Ревокур выпил с трудом, запил водой.

— Ну, одевайся быстрей, собирай чемодан, — сказал Черт.

Фотограф быстро собрал немногочисленное имущество.

— Деньги пойдем, займем у директора, — строго сказал Черт.

Пока они шли к директору, Фотограф вертел головой, удивляясь тому, что на его товарища прохожие не обращают внимания. Черт легко переступал копытцами, в снегу от них оставались овальные ямки.

Директор одолжил деньги безропотно, даже с какой-то угодливостью. Ревокур воспринял это естественно. Он вообще перестал удивляться, ведомый мощной энергией Черта. Единственное, что слегка смущало Фотографа, — попытка вспомнить: просыпался он в четыре утра или не просыпался?

Он и сейчас чувствовал себя свежим, не испытывал никакого похмелья. А те два утренних стакана не ощущались вовсе, будто их не было.

Все эти мысли покрутились и исчезли. Они уже подошли к аэропорту, Черт за руку протащил Фотографа сквозь очередь к окошку кассы, им сразу дали билеты, предупредили, что посадка уже идет, и никто из пассажиров не роптал.

В самолете Черт пробрался к окошку, пододвинулся и они сели вместе на одно место. Черт был теплый, пахло от него одуванчиками и немного — собакой. Ревокур погладил его по шелковистой спинке, то повернул круглую рожицу и потерся подбородком о плечо.

Прилетели они довольно быстро. Фотограф давно не был в городе и почувствовал себя на галдящей площади неуютно. Черт дернул его за руку.

— Купи пирожков, — сказал он.

Фотограф купил кулек пирожков, отдал Черту. Тот разломил пирожок и сообщил:

— С мясом. Нельзя с мясом — выброси.

Они выбросили кулек в урну и сели в такси.

Ревокур залез на заднее сидение первым, пододвинулся, впуская Черта.

У стеклянного павильона кафе Черт попросил остановиться, но водитель продолжал ехать.

— Ты что, не слышишь? — рассердился Фотограф. — Ну-ка, сдай назад.

Шофер послушно развернулся и подъехал к дверям кафе.

— Не плати ему, — шепнул Черт.

— Плохо ехал, — сказал Фотограф. — Платы не будет.

Шофер послушно закивал и уехал. Они вошли в кафе, прошли сквозь притихшую очередь, взяли два стакана какого-то вина. Черт опять отдал свою долю Фотографу, тот послушно выпил, они пошли к выходу, но кто-то окликнул их, показывая на забытый чемодан.

В этот момент наступило некое затмение, будто Ревокур потерял сознание. Очнулся он уже в больнице, переодетый в пижаму он шел к кровати, а Черта рядом с ним не было.

Он сперва хотел спросить, где Черт, но санитар откинул с кровати одеяло и Фотограф увидел лежащего Черта.

— Ложись скорей, — пододвинулся Черт.

Он лег, накрыл Черта одеялом, натянув его до подбородка, стал осматриваться. В углу сидела кучка больных и о чем-то шепталась, то и дело упоминая его имя.

— Чо они, — толкнул его Черт, — тебя дразнят? Иди, побей их.

Багровая ярость скинула Фотографа с кровати. Он рванулся вперед с ревом, запутался в одеяле, упал. Ему показалось, что ему подставили подножку. Он начал биться, запутываясь еще больше, рыча, как зверь, кусая подбежавших санитаров.

Черт одобрительно подмигивал ему с кровати.

…Выписали Ревокура через 12 дней. Он вышел из больницы тихий, опустошенный, с робкой улыбкой на бледном лице.

Я тогда послонялся по городу, промерз, как свекла на снегу, и затаился на вокзале. Совершенно не представлял себе, что делать. В Еланцы (это такая деревня, где я работал фотографом, она на Байкале, напротив острова Ольхон) возвращаться было бессмысленно, так как никаких особенных вещей там не осталось. Да и денег не было на дорогу. Но, главное, вялость меня окутала стекловатой, безразличие. «Ну и что, — думал я, — ну и побичую, плевать».