Читаем без скачивания Катилинарии. Пеплум. Топливо - Нотомб Амели

Моя жена была десятилетней девочкой. Она запрокидывала лицо к небу и широко разевала рот, стараясь проглотить как можно больше снежинок. И даже будто бы считала их. Время от времени она сообщала мне неправдоподобные цифры:

– Сто пятьдесят пять.

– Врунишка.

В лесу наши шаги были так же бесшумны, как и падающий снег. Мы не разговаривали, вновь обнаружив, что молчание равняется счастью.

Рано начало смеркаться. От окружающей белизны стало как будто еще светлее. Если бы молчание могло иметь материальное воплощение, это был бы снег.

В седьмом часу мы вернулись в Дом. На снегу еще виднелись две цепочки свежих следов: одна вела к нашей двери, другая уходила к соседу. При виде их мы расхохотались, а особенно насмешил нас утоптанный снег под дверью, свидетельствующий о долгом бесплодном ожидании. Мы словно читали по этим следам; нам отчетливо виделось в них недовольное лицо месье Бернардена, который, надо думать, счел нас хамами из хамов: куда это мы посмели уйти, когда он пожаловал с визитом?

Жюльетта веселилась как дитя. Мне показалось, что она чересчур возбуждена: наша сказочная прогулка вкупе с афронтом доктора составили коктейль, ударивший ей в голову. Так бедна событиями была ее жизнь, что она реагировала на все исключительно остро.

Ночью моя жена спала плохо. Наутро начала кашлять. Я злился на себя: как я мог позволить ей бегать с непокрытой головой под снегом и глотать сотнями снежинки?

Простуда, ничего серьезного – но о прогулке в тот день не могло быть и речи.

Я принес ей в постель липовый отвар.

– Придет он сегодня?

Нам уже не надо было уточнять, кто это – «он».

– Может быть, наше отсутствие вчера его обескуражило.

– В прошлые разы в четыре часа у нас горел свет в гостиной. Мы можем не зажигать его.

– Вчера свет не горел. Это не помешало ему прийти.

– Эмиль, а мы вообще обязаны ему открывать?

Я вздохнул, подумав, что устами младенца глаголет истина.

– Хороший вопрос.

– Ты не ответил.

– Нет закона, обязывающего нас открывать ему дверь. Но из вежливости приходится это делать.

– А мы обязаны быть вежливыми?

Она снова попала в самую точку.

– Быть вежливым никто не обязан.

– Тогда в чем дело?

– Дело, Жюльетта, не в том, должны ли мы, а в том, можем ли.

– Не понимаю.

– Как, имея за плечами шестьдесят пять лет вежливости, в одночасье стать хамом?

– Неужели мы всю жизнь были вежливы?

– Сам факт, что ты задаешь мне этот вопрос, говорит о том, до какой степени в нас укоренились хорошие манеры. Мы так вежливы, что вежливость стала нашей второй натурой. Она подсознательна, а с подсознанием не поспоришь.

– Может, все-таки попробовать?

– Как?

– Если он постучит, а ты в это время будешь наверху, ты вполне можешь не услышать стука. Тем более в твоем возрасте. Это даже не хамство.

– А почему я буду наверху?

– Потому что я заболела, и ты сидишь у моей постели. И вообще, это его не касается. Подняться на второй этаж – что тут невежливого?

Я понимал, что она права.

В четыре часа я был наверху, в спальне, у постели больной. В дверь постучали.

– Жюльетта, я его слышу!

– Он об этом не знает. Ты мог бы и не услышать.

– Я его прекрасно слышу.

– Ты вообще мог бы спать.

– В этот час?

– Почему нет? Я больна, ты пришел посидеть со мной и уснул.

Я чувствовал себя все хуже. В горле стоял ком. Жена взяла меня за руку, как бы желая прибавить мне мужества.

– Он скоро перестанет.

Вот тут она ошибалась. Мало того что он не перестал – он стучал все сильнее. Я мог бы его не услышать разве что на шестом этаже. А дом у нас был двухэтажный.

Шли минуты. Месье Бернарден барабанил в дверь как одержимый.

– Он ее вышибет.

– Он сумасшедший. Бешеный.

Сосед между тем не унимался. Я представил его огромную тушу – долго дверь не выдержит под таким напором. А без двери зимой мы просто не выживем.

Дальше – больше: он принялся молотить кулаками непрерывно, с интервалом меньше секунды. Я и не подозревал в нем такой силищи. Жюльетта побелела; ее дрожащая рука выпустила мою.

И тут произошло нечто ужасное: в тот же миг я почти кубарем скатился с лестницы и открыл дверь.

Лицо нашего мучителя раздулось от гнева. Я так испугался, что не мог произнести ни звука и только посторонился, пропуская его. Он снял пальто, прошел в гостиную и уселся в кресло, которое числил своим.

– Я не слышал, как вы стучали, – выдавил я из себя наконец.

– Я знал, что вы дома. Снег нетронут.

Еще ни разу сосед не произносил столько слов подряд. Видимо, утомившись, он замолчал напрочь. Мне стало жутко. Его тирада доказывала, что он отнюдь не слабоумный. А судя по поведению, много хуже – опасный псих.

Потом, целую вечность спустя, он произнес еще одну фразу:

– Вчера вы ушли.

Это прозвучало как обвинение.

– Да. Мы погуляли в лесу.

Подумать только, я еще и оправдывался перед ним! Устыдившись собственной трусости, я заставил себя добавить:

– Вы так сильно стучали…

Трудно представить, сколько мужества понадобилось мне, чтобы пролепетать эти несколько слов. Но наш сосед в оправданиях не нуждался. Он слишком сильно стучал? Ну и правильно делал, раз все же вынудил меня открыть дверь!

Молчать в этот день мне было не под силу.

– Моя жена простудилась вчера на прогулке. Она слегла и покашливает.

В конце концов, он ведь врач. Может быть, наконец, будет от него хоть какая-то польза. Однако он молчал.

– Вы не могли бы ее осмотреть?

– Она простудилась, – ответил он с раздражением, всем своим видом давая понять: «Вздумали тоже беспокоить меня из-за пустяка!»

– Ничего серьезного, но в нашем возрасте…

Сосед даже не снизошел до ответа. Его позиция была ясна: если речь не идет как минимум о менингите, нам нечего рассчитывать на его услуги.

Он снова надолго замолчал. И тут на меня волной накатила ярость. Как? Я должен посвятить целых два часа этому недоумку, который только мою дверь ломать горазд, – а тем временем моя бедная больная жена будет одна лежать в постели? Ну уж нет. Этого я не вынесу.

Как мог учтиво я сказал ему:

– Покорнейше прошу меня извинить, но я нужен Жюльетте. Чувствуйте себя как дома, располагайтесь в гостиной или, если угодно, поднимитесь со мной наверх…

Любой понял бы, что его выпроваживают. Увы, любой, но не месье Бернарден. Клянусь, он возмущенно пропыхтел в ответ:

– Вы не дадите мне чашку кофе?

Я не поверил своим ушам. Итак, эту чашку кофе, которой мы каждый день угощали его из любезности, он теперь требует как причитающуюся ему дань! Я с ужасом понял, что все, чем мы ублажали его с первого визита, стало данью: в его примитивном мозгу однажды оказанная любезность обретала статус закона.

Нет уж, кофе он от меня не дождется! Это было бы чересчур. Я слышал, что американцы говорят своим гостям: «Help yourself»[4]. Но не каждому дано быть американцем. С другой стороны, у меня все равно не хватит наглости отказать ему в чем бы то ни было. И я, со свойственным мне малодушием, предложил компромиссное решение:

– Мне некогда варить кофе. Сейчас я вскипячу воду, чтобы приготовить жене отвар, и заодно сделаю для вас чашку чаю.

«…если вам угодно», – чуть было не добавил я, но хотя бы эти слова мне достало мужества проглотить.

Я подал ему чай и понес отвар Жюльетте, которая, съежившись под одеялом, шепотом спросила:

– Что с ним? Почему он ломал дверь, как разбойник?

Глаза у нее расширились от страха.

– Я не знаю. Но ты не беспокойся, он не опасен.

– Ты в этом уверен? Ты слышал, с какой силой он колотил в несчастную дверь?

– Он не злой. Просто неотесанный.

Я рассказал ей, что месье потребовал кофе. Она прыснула.

– А может, оставишь его внизу одного?