Читаем без скачивания В когтях неведомого века - Андрей Ерпылев

– Почему? Ты же отличником в школе был. Помнишь, у старика Эйнштейна: «Пространство и время едины и неразделимы…»?

– Значит, можно куда пожелаешь?

– Хоть на Северный полюс, – заверил Дорофеев на полном серьезе. – Но не рекомендую. Холодно, знаешь…

– И в любую эпоху?

– Хоть до момента образования Земли. Но – опять же – приятного мало.

Георгий осушил свою кружку и торжественно заявил:

– Тогда я хочу в Париж конца шестнадцатого века!

– Шевалье д'Арталетт? – понимающе подмигнул Серый.

3

Легко в ученье – тяжело в походе,

тяжело в ученье – легко в походе!

– Сил у меня нет смотреть на эту порнографию!

– Целиком и полностью с вами согласен, Лерочка.

Брутального вида мужчина и миловидная женщина средних лет устало курили на скамеечке, с отвращением наблюдая за тем, как на манеже идет процесс обучения выездке некоего долговязого и нескладного субъекта, восседающего на превосходном английском скакуне, словно корова на заборе, – если воображение читателя способно воспроизвести подобную фантасмагорическую картину с достаточной достоверностью.

Даже традиционная жокейская одежда, состоящая из белой широкой рубашки и узких бриджей, заправленных в высокие сапоги, дополненная каской-жокейкой, нисколько не придавала ему мужественности. Наоборот, именно благодаря ей всадник казался каким-то инородным приложением к благородному животному.

Даже на легкой рыси, которая вряд ли расплескала бы стакан воды, поставленный на седло «кавалерист» выделывал такие кульбиты, которые под силу только мастеру джигитовки при бешеном галопе. Помимо вертикальных движений, совершенно бессистемных и нисколько не попадавших в такт движениям скакуна, и качания, так сказать, в продольной плоскости, седок постоянно заваливался то влево, то вправо, с риском вывалиться из седла. Траекторию этого хаотичного движения не смог бы описать ни один гений физики, вкупе с математиком, даже из числа нобелевских лауреатов или кандидатов в таковые. Если, при старте, подобным образом начинает вести себя баллистическая ракета, ее подрывают из соображений безопасности и элементарной жалости.

На лице девушки-бичевой[4], держащей в одной руке длинный повод, пристегнутый к уздечке, а в другой – кнут, застыло выражение брезгливого удивления, смешанного с состраданием, хотя к кому именно это сострадание относилось – к животному или человеку, было совершенно непонятно. Более того: даже лошадь, отлично вышколенная и за свою долгую жизнь носившая на спине всяких наездников, порой, вопреки всем правилам, за неимением зеркала заднего обзора, поворачивала красивую точеную морду и пыталась разглядеть, что же это за чудо природы восседает на ней.

Очередной урок верховой езды завершился закономерно и традиционно: безо всякого повода со стороны прекрасной «англичанки» седок вдруг взмахнул руками, будто буденовец, сраженный на полном скаку пулей басмача, выпустил повод и, нелепо дернув ногами, рухнул на землю, как куль с зерном или сахаром (и то если не выражаться метафорично), при этом целясь попасть именно под копыта. Естественно, одна нога запуталась в стремени, и наездник потащился бы по земле, щедро нанося себе дополнительные повреждения, если бы опытная лошадь не встала как вкопанная, умудрившись так переступить тонкими ногами, чтобы не задеть тяжело ворочающегося под ней человека. Всем без исключения зрителям показалось, что она при этом облегченно вздохнула.

– Ну и на фига попу баян? – горько спросила Лерочка своего соседа. – Тут и слепому видно за версту, что ни малейших способностей к верховой езде у этого деятеля нет. За столько уроков даже медведя, наверное, можно было научить худо-бедно сидеть в седле…

– Да-да, – поддакнул мужчина, умудряющийся, незаметно для желчной красавицы, оглаживать ее «круп», круглый и гладкий, словно у кобылы чистейших кровей. – Даже микроскопического прогресса не наблюдается… Вы бы, кстати, видели, как он держит рапиру!

– А что, – заинтересовалась дама, – наш кавалерист еще и в фехтовании упражняется?

– Угу. И в стрельбе из пистолета.

– Да он настоящий многостаночник! Интересно было бы взглянуть.

– Ну-у… – пожал плечами учитель фехтования. – Эстетического наслаждения, конечно, не гарантирую, но нечто напоминающее старомодную комедию с участием Дугласа Фербенкса или Чарли Чаплина вы увидите. Если, конечно, это чудо сегодня будет в состоянии встать в ангард…

– Куда, извините?

– В позицию, удобную для боя. Видите ли, после того как он нае… простите, грохнулся с седла, ему это будет непросто.

– Ничего. Насколько я заметила, наш будущий супермен довольно вынослив, и это, вероятно, единственное его положительное качество…

– Замечательно… Так я в четыре часа вас жду?

– По рукам!

– Разговорчики в строю! – одернул расшалившихся тренеров неслышно, по-кошачьи, приблизившийся к ним с тыла грузный, но перемещающийся с необычной легкостью, коротко стриженный человек в камуфляже. – Вам за что бабки платят? За то, чтобы хозяйского гостя своим премудростям учили или лясы тут точили? Не слышу ответа!..

Спортсмены пристыженно молчали, опустив головы, будто десятиклассники, застигнутые завучем врасплох за целомудренным юношеским поцелуем в школьном гардеробе. Лера к тому же раскраснелась, будто маков цвет, и незаметно отодвинулась от чересчур длиннорукого (вероятно, профессиональное качество) мастера клинка на «пионерское» расстояние.

– То-то, – удовлетворенно пригладив короткопалой лапищей седой ежик на макушке, заметил старый служака. – А то взяли моду – начальство обсуждать!..

Последующие за памятным разговором дни ушли на тщательную подготовку к путешествию во времени.

Несмотря на кажущуюся беспечность, Дорофеев отнесся к отправке друга в неведомую даль совершенно серьезно. Иначе, впрочем, и быть не могло, ибо редкий представитель его опасной профессии выживает среди «акул бизнеса», если не уделяет должного внимания мелочам.

Во-первых, именно он резонно заметил, что без гардероба, соответствующего эпохе, в средневековом Париже делать нечего, если не желаешь прямым ходом угодить на костер за колдовство или, в лучшем случае, в дом умалишенных. Уже на следующий день Жоре пришлось перемерить бесчисленное множество колетов и камзолов, батистовых рубашек с плиссированными воротниками и коротких панталон… Все подошедшее споро подгоняли по фигуре две многоопытные костюмерши с «Мосфильма», видимо щедро оплаченные «спонсором» и поэтому не задающие лишних вопросов, а будущему путешественнику во времени оставалось только стоически терпеть булавочные уколы и бесконечную болтовню дамочек ну очень бальзаковского возраста.

Костюмы, кстати, поступили с «мосфильмовских» же складов. Очередной раз уколов свой живой «манекен» в довольно интимное место, Матильда Ксенофонтовна, старшая из костюмерш, со смехом поведала шипящему от боли Арталетову, что именно в этом костюме лет тридцать назад в «Собаке на сене» дебютировал в «мушкетерском амплуа» сам Михаил Боярский, причем был уколот юной тогда костюмершей именно в это самое место.

– Представляете себе, Жора! Он таки выражался при этом точь-в-точь как вы сейчас! Вы каким-нибудь боком не родственники?..

Насколько юна была в то время Матильда Ксенофонтовна, Жора оставил на ее совести, но упоминание о знаменитом актере и певце, особенно в данном контексте, ему польстило…

Впрочем, уколы «жриц иголки и булавки» были сущим пустяком по сравнению с тем, что предстояло будущему д'Арталетту через некоторое время…

– Ты знаешь, Жора, что такое чума? – спросил его как-то Сергей за вечерним ликером, щедро разбавленным водкой (или, наоборот, водкой, слегка сдобренной ликером). – В самых общих чертах хотя бы…

– Ну, это… – смешался Арталетов, едва не подавившись своей амброзией[5], вспомнив вдруг, совсем некстати, что чума, оспа, холера и подобные им прелестные хвори выкашивали в средневековье миллионы людей, начисто опустошая города и целые страны.

– А холера? – продолжал безжалостный инквизитор, не дожидаясь ответа. – А черная оспа? А тиф? А проказа, в конце концов?..

Выслушивал окончание страшного перечня Георгий уже в полуобморочном состоянии…

Следующую неделю он вынужденно провел в постели, причем большую часть ее – лежа на животе и проклиная извергов-эскулапов, понятия о милосердии у которых лежали в несколько иной плоскости, чем у незабвенного Гиппократа, клятву которому обязаны давать сейчас все, мечтающие посвятить себя истязанию себе подобных. С детства ненавидевший прививки и боящийся шприца так, что закатывал форменную истерику при первом позвякивании этого милого инструмента (тогда еще совсем не одноразового), Жора безропотно сдался им в руки после того, как Серый в свойственном ему образном стиле поведал лишь о малой толике тех прелестей, которые ждут неподготовленного человека в глубине веков. Особенно подействовало красочное описание прокаженных, бродивших по дорогам Европы еще лет двести назад в балахонах из мешковины и с колокольчиком в руках, дабы предупреждать всякого пешего и конного: навстречу движется медленная и жуткая смерть…