Читаем без скачивания Мартин-Плейс - Дональд Крик

4

Риджби одевался неторопливо, словно собираясь в гости. Сегодня ом намеревался, как обычно, пройтись но Виктория-стрит до лестницы Макэлхона, через Вуллумуллу и вверх по холму мимо картинной галереи. Он дойдет по главной аллее до самого Дома правительства, а потом вернется и будет слушать, как оркестр играет марши Сузы и отрывки из оперетт Гилберта и Салливена. Он выпьет чаю в летнем кафе и проведет час в картинной галерее — состоятельный человек, любитель и знаток искусств, приятно проводящий воскресный день.

Поправляя изящную булавку в галстуке, он в который раз заметил два больших пятна на зеркале. Прекрасный символ этих дешевых меблированных комнат с претензиями. «Апартаменты»! Трудно придумать менее подходящее название.

Когда после смерти жены он продал свой дом и тихонько переехал, соседи, наверное, удивились его внезапному исчезновению, и все же, повстречай он кого-нибудь из них сегодня, его вряд ли припомнят. Даже его жене пришлось бы долго всматриваться, прежде чем она узнала бы человека, с которым прожила тридцать лет. И он представил себе, как она воскликнула бы: «Господи боже ты мой, Джо! Кого это ты из себя разыгрываешь? Посла, что ли?»

Она, казалось, нисколько не принимала к сердцу то, что он обманул надежды, возлагавшиеся на него в молодости, — впрочем, она, вероятно, и не возлагала на него никаких надежд, относилась к нему с добродушной снисходительностью и жила своей жизнью: играла в теннис и поддерживала дружбу с маленьким кружком знакомых, к которым они иногда ходили в гости по вечерам. Ему даже не верилось, сколько времени он потратил зря, прозябая на периферии общества, которое теперь для него просто не существовало. Он смахнул пылинку с лацкана пиджака. Пора идти, не то он упустит лучшую часть дня.

Он выбрал дорогу мимо собора и в общем потоке гуляющих вошел в «Домейн»: мимо торговцев арахисом, чьи тележки выбрасывали струйки пара, мимо уличных художников и продавцов газет — под деревья, по аллее.

Он привык привлекать к себе взгляды. Это и были минуты его высшего триумфа: люди смотрели на него и думали, что перед ними богатый человек, джентльмен в лучшем смысле этого слова. Словно все долгие годы, проведенные в «Национальном страховании», он только притворялся кем-то другим, и вот из его чернильницы возник джинн, в чьей власти было сделать его жизнь иной.

Со стороны «Домейна» доносились протестующие голоса, словно отзвук его внутреннего раздора. Только отзвук: ведь сам он никогда не отстаивал вслух никакого правого дела, да и не испытывал такого желания. Он остановился отдохнуть на вершине холма над эстрадой и долго слушал гремящие марши. Они будоражили в нем смутные стремления, которые сметали усталость с его тела и тихое самодовольство с его души и распечатывали темные бездны терзаний. Ведь он не мог отыскать подобия этим звукам в неторопливом течении дней своей жизни, у него не было воспоминаний, которые мог бы воскресить их гром, — ничего, кроме скромной обеспеченности, пронизанной однообразием, и тихо накапливающихся нюансов одряхления, и вот теперь у него осталось только это…

Задерживаться на таком своем портрете было слишком страшно — он встал и поспешил уйти. И только когда он вошел в картинную галерею и остановился перед «Царицей Савской, посещающей Соломона», чтобы, как всегда, полюбоваться ее яркими красками, ощущение полной обнаженности души, наконец, его оставило.

Присев отдохнуть на диванчике посреди зала, Риджби стал рассматривать большое полотно маслом «Верховья Непина». Хотя он не был подлинным знатоком, но все же достаточно разбирался в школах и периодах, чтобы понять, что картина написана в традиционном английском стиле Тернера или Констебля и ее заимствованные павлиньи перья никак не вяжутся с австралийским пейзажем. Тонкость его суждения доставила ему такое удовольствие, что он вдруг спросил сидевшую рядом женщину:

— Вам нравится эта картина?

Она обернулась к нему с легким удивлением.

— Да… — и, еще раз поглядев на полотно, добавила. — Нравится, но в ней есть что-то чуждое. Она слишком уж английская. Ее можно назвать романтизированным представлением о нашей стране, и, разумеется, она не имеет ничего общего с действительностью.

— Я подумал то же самое, — он помолчал, испытывая приятное удивление. — Может быть, вы художница?

Она с улыбкой покачала головой:

— Нет.

Риджби пожалел, что она замолчала. Ему хотелось продолжить разговор, но в ее ответе прозвучала обескураживающая финальная нота. Вновь повернувшись к картине, он продолжал чувствовать присутствие соседки, как легкий и мучительный аромат. Он сказал первое, что пришло ему в голову:

— Вы часто тут бываете? — и испугался собственной навязчивости.

— Нет, не очень, — ответила она, по-видимому нисколько не возмутившись. — Только в определенном настроении. Мой муж был большим любителем живописи.

— И вы часто бывали здесь с ним?

— Да.

— А я никогда не ходил сюда с моей женой.

Это признание со скрытым намеком на неравный брак поразило его самого.

— И вот вы наверстываете упущенное?

— По поговорке: «Никогда не поздно начать сначала».

— Возможно… Не могу судить.

Она сидела, положив руки на колени, и Риджби не сомневался, что она кого-то ждет. Еще немного — это мгновение кончится, и останется только ее неразгаданная тайна.

— По правде говоря, — сказал он, — я считаю, что еще не поздно. Хотя в моем возрасте трудно не пожалеть, что это не случилось раньше.

— Значит, вы сожалеете?

Он пожал плечами.

— Я полагаю, каждый человек мог бы написать книгу о том, что ему следовало бы сделать и чего он не сделал.

Она поглядела на него с любопытством. Судя по внешности, это был человек, до последнего времени посвящавший себя какому-то одному роду занятий.

— Быть может, — сказала она, — это даже естественно: не столько ощущать уход от активной жизни, сколько сознавать ограниченность и узость своей былой деятельности.

Сердце Риджби забилось; он лихорадочно искал ту полуправду, ту ложь, которая могла бы придать достоверность его личности и прозвучать убедительно. Он сказал:

— Да, пожалуй, так. Человек живет день за днем и получает какое-то положение, какие-то удовольствия и какую-то обеспеченность. Говорят, это весьма похвально. Возможно. Но я чувствую себя неприкаянным.

— У вас было свое дело?

— Да, — неопределенно ответил он.

— Как у моего мужа. Подобное противоречие присутствовало всегда и в его жизни, и такая раздвоенность мне хорошо знакома.

Риджби кивнул. Он испытывал мучительное внутреннее напряжение и растерянность. О господи, как она ему нравится! Ее манеры и изящество, ее голос, ее слова. Может быть, и он произвел на нее такое же впечатление? Отражение в зеркале, с которым он кокетничал в течение трех лет, насмешливо улыбнулось ему, и он почувствовал горечь и стыд. Но с какой стати? С какой стати должен он чувствовать себя виноватым оттого, что предал прошлое, предавшее его? Если ему выпадет счастье поближе познакомиться с этой женщиной, с какой стати он должен сразу погубить себя в ее мнении? Он сказал с усилием:

— Если вы сейчас не заняты, не выпьете ли вы со мной чашку чаю?

— С удовольствием.

Ее согласие привело его в восторг.

— Так, может быть, мы пойдем?

Пока они шли к выходу, она указывала ему на картины, достоинства которых когда-то объяснял ей муж. Они разговаривали спокойно и дружески, не подыскивая слов, и Риджби казалось, что он знает ее уже давно и что, как ни странно, она знакомит его с ним самим.

В летнем кафе они сели за столик у окна с видом на бухту. Им подали чай по-девонширски, и, разливая его, она сказала:

— Мы могли бы представиться друг другу, как вам кажется? Меня зовут Эдит Саймонсен.

Риджби помедлил в нерешительности. Если он назовет ей свою фамилию, это рано или поздно может привести к разоблачению. Однако назваться другим именем значило бы утратить себя, словно он чурается своей личности. Кто он такой? Вот этот теперешний человек или тот, который сидит за столом в «Национальном страховании»? Он знал, что сейчас того клерка не существует. Реальностью было только его имя. И с новой уверенностью в себе он сказал:

— Меня зовут Риджби, — и добавил с легкой усмешкой: — Джозеф Игнатий Риджби.

5

Воскресный день в спортклубе Лайхардта, и все столы заняты. Шары бесшумно катятся по зеленому сукну, щелкают и снова катятся. Свет ламп, подвешенных низко над столами, прорезает четкие конусы в табачном дыму, а в углу с американской интонацией подвывает патефон.

Арт Слоун, прищурившись, посмотрел вдоль своего кия.

— Красный в дальнюю лузу, — сказал он, и шар покатился в дальнюю лузу.

Он помелил кий.