Читаем без скачивания Падение Иерусалима - Генри Хаггард

Опять грянули трубы, и на арене, готовясь, может быть, в последний раз в жизни пройти парадным маршем мимо своего господина и повелителя, выстраиваются гладиаторы, вооружённые разнообразным оружием, во главе с эквитами[10], сражающимися на конях, всего и тех и других около пятисот человек. Чтобы христианские мученики тоже приняли участие в этом действе, их выводят попарно, дабы их казалось побольше, через дверь в подиуме.

Начинается марш. Отряд за отрядом, в сверкающих доспехах, каждый со своим излюбленным оружием, гладиаторы останавливаются перед троном Агриппы и выкрикивают традиционные слова: «Идущие на смерть приветствуют тебя, царь!», за что вознаграждаются монаршей улыбкой и одобрительными криками. Замыкают шествие христиане — пёстрая, убогая на вид группа стариков, детей, испуганно цепляющихся за своих матерей, плохо одетых, со всклокоченными волосами женщин. Зрелище жалкое, и та самая толпа, которая несколько минут назад ловила каждое слово епископа, сейчас, глядя, как они ковыляют по арене в ясных лучах рассвета, разражается громким смехом.

   — Дайте им каждому по льву, пусть ведут их за собой, — закричали какие-то шутники.

Не обращая никакого внимания на насмешки и поддразнивания, они идут по белому, пока ещё не обагрённому кровью песку и останавливаются наконец перед троном.

   — Приветствуйте царя! — заревела толпа. Епископ поднял руки, и воцарилось молчание. Затем негромким, уже хорошо знакомым всем голосом он произнёс:

   — О, царь, мы, идущие на смерть, прощаем тебя. Да простит тебя и Всевышний!

Толпа перестала смеяться; Агриппа нетерпеливым жестом показал, чтобы христиане проходили. Они повиновались, но старая, усталая и хромая Анна не могла поспеть за остальными и только-только подсеменила к тому месту, откуда приветствовали царя, и остановилась.

   — Проходи! — закричали стражники, но она не двинулась с места; молча стояла, опираясь на свою клюку, и пристально глядела в лицо царю Агриппе. Какая-то неведомая сила, казалось, приковывала к ней и его взгляд. Агриппа побледнел. С трудом выпрямившись, Анна подняла клюку и показала ею на золотой балдахин над головой Ирода. Все посмотрели туда же, но ничего не увидели: балдахин был всё ещё в тени велария[11], который осенял сидящих зрителей, оставляя открытым пространство над ареной. Но Агриппа, видимо, что-то заметил. Он уже поднялся, чтобы объявить об открытии игр, но вдруг опустился на трон и глубоко задумался. Тем временем Анна, хромая, пошла вперёд, чтобы присоединиться к группе христиан, которых повели обратно через дверь в высоком барьере.

С видимым усилием Агриппа поднялся вторично. Как раз в этот момент его высветили первые низкие лучи восходящего светила. То был высокий, благородной наружности человек в великолепном одеянии; тысячам людей, глядевших на него со своих затенённых мест, казалось, что он облачен в сверкающее серебро. Серебром отливала его корона, серебром отливал его камзол, серебром отливала широкая мантия, ниспадавшая с плеч.

   — Во имя цезаря, во славу цезаря, объявляю игры открытыми! — провозгласил он.

Все, кто там был, в едином порыве вскочили и закричали:

   — Это Божий глас! Глас Божий! Глас бога Агриппы!

Агриппа в безмолвном упоении слушал восторженные крики двадцати тысяч людей. Он всё ещё стоял во всём своём великолепии, озарённый лучами только что народившегося солнца, а толпа славила его имя, божественное, как она была убеждена, имя. Он жадно вдыхал фимиам всеобщего восторга; его глаза сверкали, он медленно махал руками, как бы благословляя своих почитателей. Возможно, как раз в этот миг он вспоминал удивительное событие, вознёсшее его, нищего, всеми презираемого изгоя, на головокружительную вершину славы. Возможно, он и впрямь уверовал в свою божественность, которая только и могла возвысить его над всеми остальными людьми. Как бы там ни было, он молча принимал славословия толпы, изъявлявшей ему своё поклонение, как евреи поклоняются Яхве и христиане — Иисусу.

И вот тогда-то его и поразил Ангел Господень! Нестерпимая боль пронзила всё его нутро, сразу же напомнив Ироду о том, что он всего лишь бренный человек, и возвестив ему о близости смерти.

   — Увы, — воскликнул он, — я не бог, а только человек, подвластный воле судьбы.

С его балдахина вдруг поднялась большая белая сова и взмыла в открытое небо над ареной.

   — Смотрите, смотрите, люди мои, — продолжал он, — тот самый дух, который принёс мне великую удачу, покидает меня, и я умираю, люди мои, умираю.

И он, которому только что поклонялись как божеству, бессильно рухнул на трон и, корчась от нестерпимых мук, зарыдал. Да, Ирод зарыдал.

Подбежавшие слуги подхватили его на руки.

   — Отнесите меня домой, чтобы я мог спокойно умереть, — простонал он.

И глашатай возгласил:

   — Царя внезапно постиг тяжёлый недуг, игры отменяются. Расходитесь все по домам.

Некоторое время объятая ужасом толпа безмолвствовала. Затем послышались отдельные возгласы, которые мало-помалу слились в один общий крик:

   — Христиане, христиане! Это они напророчили беду! Это они околдовали царя! Они колдуны! Убейте их, убейте их, убейте их!

Сотни и тысячи людей волнами хлынули со всех сторон к тому месту, где сидели христианские мученики. Но барьер и парапет отделяли их высокой стеной. Отшвырнув стражников, люди бросились вперёд, но их поток разбился об эту стену, как о скалу. Те, кто был впереди, завопили, задние продолжали напирать. Несколько человек упали, их тут же затоптали; остальные полезли по их телам, чтобы разделить участь уже погибших.

   — Пришла наша смерть! — воскликнул один из назареян.

   — Наоборот, мы спасены! — возразила Нехушта. — Следуйте за мной все, я знаю дорогу. — И, схватив за руку Рахиль, она потащила её к небольшой двери. Дверь оказалась незапертой, охранял её лишь один стражник — ренегат Руфус.

   — Назад! — закричал он, поднимая копьё.

Ничего не ответив, Нехушта выхватила кинжал, бросилась ничком на пол, змеёй быстро подползла к тюремщику и, вскочив, по самую рукоять погрузила кинжал ему в грудь. Руфус повалился вперёд, умоляя о помощи и милосердии, и там же, в узком коридоре, испустил дух. Дальше лежал широкий проход вомитория[12]. Пройдя вдоль него, христиане смешались с тысячами бегущих в панике людей. Кое-кто погиб, но многих — среди них Нехушту и Рахиль — подхватил и понёс многолюдный поток. Трижды они едва не упали, но каждый раз необычайная сила ливийки спасала её госпожу. Наконец они оказались на широкой террасе, обращённой в сторону моря.

   — Куда теперь? — спросила Рахиль.

   — Ещё не знаю, но оставаться здесь нельзя. Пошли быстрее.

   — А что будет с остальными? — спросила Рахиль, оглядываясь на озверело толкающуюся, топочущую, вопящую толпу.

   — Да спасёт их Господь. Мы ничем не можем им помочь, — сказала Нехушта.

   — Оставь меня, — простонала её госпожа. — Спасайся сама, Ну, у меня больше нет сил. — И она упала на колени.

   — Но у меня-то ещё достаточно сил, — пробормотала Нехушта, подхватила своими жилистыми руками обеспамятевшую госпожу и бросилась бежать по направлению к выходу, крича: «Дорогу, дорогу благородной римлянке, моей госпоже! Она в беспамятстве».

И все послушно расступались.

Глава III

ЗЕРНОВОЙ СКЛАД

Благополучно спустившись с внешних террас дворца, Нехушта свернула в боковую улочку и остановилась в тени стены, чтобы подумать, что делать дальше. Пока ещё они в безопасности, но даже если у госпожи и хватит сил, нечего и надеяться пронести её через многолюдный город — их сейчас же схватят. Вот уже несколько месяцев, как они пленницы, а у жителей Кесарии есть такой обычай: когда им нечего делать, они подходят к тюрьме и через решётки глазеют на узников, а иногда даже, с разрешения тюремщиков, заходят и внутрь; поэтому их с Рахилью знают в лицо многие. Нет никаких сомнений, что как только уляжется переполох, вызванный внезапным недугом царя, на поиски беглых пленников немедленно разошлют солдат. И с особенным тщанием будут искать её, Нехушту, и её госпожу, ибо непременно дознаются, что одна из них убила старшего тюремщика; подобное преступление карается медленной, в мучительных пытках смертью. А спрятаться им негде, ведь все их друзья христиане изгнаны из города.

И всё же они должны найти себе укрытие, иного выхода нет.

Нехушта огляделась в поисках какого-нибудь убежища, и судьба ей благоволила. Ещё в те давнишние времена, когда Кесарию называли Башней Стратона, эта улица упиралась во внутреннюю крепостную стену, давно уже разобранную. В нескольких шагах от них находились древние ворота, в глубоком проёме которых ночевали иногда нищие. С другой стороны ворота были замурованы. Туда-то Нехушта и отнесла свою госпожу; к её радости, там не оказалось ни одной живой души, хотя по тлеющему кострищу и по надтреснутой амфоре с чистой водой можно было предположить, что это место используется как ночлежка. Было, однако, понятно, что оставаться здесь далеко не безопасно, к ночи могут вернуться постоянные здешние обитатели. Нехушта вновь осмотрелась. В толстой стене виднелся небольшой сводчатый проход, а в его конце — лестница. Положив Рахиль наземь, она с ловкостью кошки взбежала по этой лестнице; преодолев тридцать истёртых ступеней, она увидела перед собой старую массивную дверь и со вздохом разочарования хотела было вернуться, но, подумав, толкнула её. К её удивлению, дверь поддалась. Ещё толчок — и она распахнулась настежь. Внутри оказалось довольно большое помещение, освещённое амбразурами в толстой стене; некогда оно, видимо, служило для оборонительных целей, но теперь использовалось под черновой склад; в углу лежала большая, во много мер, куча ячменя, валялись кожаные мешки и другой скарб.