Читаем без скачивания Приведен в исполнение... - Гелий Рябов

— Вот вы, Юрий Евгеньевич, давеча объясняли, что в лагере случайно оказались, а я, грешным делом, гляжу на вас и все не могу от той простой мысли отделаться, что воевали вы совсем не с немцами и не на западе… Не угадал? — Шавров едва сдерживался.

Храмов с удовольствием жевал бутерброд:

— Не распаляйтесь… Гражданская война окончилась, и нам придется привыкать друг к другу. «Бывших» в России миллионы, всех не «ликвидируешь»… Да и за что? Ну не за то же, в самом деле, что вы — из мещан, а они — дворяне?

— Не скажите… — засмеялся Шавров. — Я — дворянин, как и вы. Но в отличие от вас — сожалею об этом.

— Значит, полагаете жить одной только ненавистью?

Шавров поднялся и вышел.

В его купе было душно, «дядя Асик» тяжело храпел. Шавров разделся, лег, попытался уснуть, но не смог. Он ворочался до тех пор, пока в роскошном плафоне под потолком слабо вспыхнула электрическая лампочка и проводник глухо произнес из-за дверей:

— «Товарищ», ваша станция, просыпайтесь…

Шавров вышел на перрон. Здесь коротали невольный досуг мешочники, юрко шныряли молодые люди явно воровского обличья, величественно прохаживались сотрудники железнодорожной милиции в новенькой, с иголочки, форме. Шавров спустился по ступенькам заплеванной лестницы и оказался на привокзальной площади. Родной город был неузнаваем. Ярко светили фонари, словно на курортном гульбище дефилировала по кругу густая толпа, торговые ряды, выложенные из крашеного кирпича, в стиле «а-ля рюсс», сверкали зеркальными витринами, из шума и гама пробивалась разухабистая песенка:

Настя-Настя-Настя, Настя-Настя-Настенька,Ты уходишь, Настенька, как молодость моя…

Шавров сразу же устал, у него заболела голова, и, чтобы избавиться от всего этого великолепия, больше похожего на кошмарный сои, он свернул в боковую улицу. Лучше бы он не делал этого…

По середине улицы шестеро милиционеров с револьверами на изготовку вели человек двадцать задержанных. Шагали совсем еще молодые парни в потертой красноармейской форме — демобилизованные, как сразу же догадался Шавров. Среди них были и штатские — по внешнему виду явно блатные. Все шли понуро, нахохлившись, конвоиры покрикивали, разгоняя толпу, и показалось Шаврову, что эти многоопытные люди выполняют свою работу привычно и основательно, но ее исключительности не понимают. А может быть, и совсем напротив: именно потому, что каждый из них имел право в случае чего решать, жить или не жить арестованным, то есть обладал самой страшной властью над ними, — именно поэтому все они были так уверены в себе и спокойны. Карает суд, а решает конвойный: побежал «подопечный» — и получил пулю. И ему, мертвому, совсем безразлично — получил ли он эту пулю по приговору суда или по воле своего конвоира…

Обо всем этом думал Шавров, провожая глазами шеренги арестованных, как вдруг один из них — в тельняшке, сапогах гармошкой и кепочке-малокозырке — завопил истошно и, сбивая с ног своих товарищей, рванулся навстречу Шаврову. Ряды смешались, отчетливо и грозно защелкали взводимые курки, и разнесся по улице зычный бас начальника конвоя:

— Арестованные, ложись! Остальные — в сторону, стрелять буду! — Полыхнуло короткое пламя, толпа с воем раздалась, арестованные бросились на дорогу ничком. И только блатной в тельняшке лежал на спине.

— Му… Музыкин! — ахнул Шавров, делая шаг вперед. — Ты… почему тут… Как? — Шавров не верил своим глазам и, лихорадочно соображая, что же именно произошло с Музыкиным, еще не воспринимал страшную правду до конца, и поэтому спрашивал — торопливо и сбивчиво: — Что за ерунда на тебе? Форма, форма твоя где? Ты, Музыкин, с ума сошел, что ли? — Он подскочил к арестованному и попытался его поднять, но тут же почувствовал, как уперлось под ребро дуло револьвера.

— Не шевелись, убью на месте! — крикнул конвойный. — Пошел вперед!

— Да вы… Да ты… — захрипел Шавров, — да какое право…

— Стреляю… — холодно произнес конвойный, подталкивая Шаврова к арестованным, и тот вдруг с отчаянием увидел, что перед ним не Музыкин вовсе, а просто чем-то похожий на него совсем незнакомый парень. И Шавров понял: скажи он сейчас слово — конвойный всадит в него пулю, не задумываясь. И послушно шагнул. Люди уже встали и отряхивались, измученные, похожие на стаю бродячих собак, вдруг поднятых со своего лежбища, но вот послышалась новая команда, и колонна двинулась угрюмо и молча. Похожий на Музыкина шагал рядом, сочувственно поглядывал на враз помертвевшее лицо бывшего краскома и словно читал его мысли: пропади пропадом та подлая минута, когда взбрело ему в голову ввязаться в поганую историю…

— Напраслина, гражданин краском, эх, напраслина… — заговорил он. — Не убивал я никого, верьте мне — никого и никогда не убивал, ведь красноармеец я, такой же, как вы… — Он заплакал и взял Шаврова за руку. — Эх, командир… Чего уж теперь… Вот, возьми адрес, съезди в Палестины, сына к делу пристрой… Помоги бывшему товарищу в последний раз…

Шавров молча сунул мятый конверт в карман.

— Все же — из одной Красной Армии, — обреченно добавил арестованный, и тут же строгий конвойный развел их по краям шеренги.

Минуты через две подошли к двухэтажному дому с облупившейся штукатуркой и длинным забором с колючей проволокой поверху; начальник конвоя крикнул что-то, распахнулись тяжелые ворота, над которыми чернела вывеска «Гормилиция» и безжизненно повис вылинявший красный флаг, и вместе со всеми Шавров оказался на краю большого, мощенного булыжником двора.

— Лицом к стене, руки назад, не разговаривать!

— А ты шагай за мной, — приказал начальник конвоя Шаврову.

Вошли в здание. На пороге Шавров оглянулся: почему-то захотелось еще раз увидеть бывшего красноармейца, но среди однообразных арестантских спин тот ничем не выделялся, и Шавров не нашел его, к тому же и начальник конвоя, подтолкнув нетерпеливо, зло произнес:

— Еще увидитесь. Если верующие…

Коридор был грязноватый, замызганный, взад-вперед сновали пишбарышни с затейливыми прическами и оперативники в полувоенной форме с желтыми револьверными кобурами на офицерских ремнях. У дверей с табличкой «Начальник гормилиции» конвойный приказал сесть на скамейку, на которой уже дожидались решения своей участи две размалеванные проститутки, и, велев проходящему мимо милиционеру покараулить Шаврова, скрылся за дверьми. Милиционер с любопытством оглядел своего нечаянного поднадзорного и спросил, косясь на орден:

— Ничего, не огорчайтесь… Наш начальник человек справедливый, разберется. Где служили? У меня вот брательник в Крыму гикнулся, он в корпусе…

Шавров понял, что сейчас милиционер произнесет фамилию комкора, а ему, Шаврову, эту фамилию слышать нельзя. Никак нельзя… Ведь он забыл ее. Навсегда. Поднял глаза и встретил отчужденный презрительный взгляд:

— У вас лицо, как у учителя из моего села… Вот я и подумал: спрошу у фронтового товарища… А вы, оказывается, — милиционер поморщился и махнул рукой. Потом, посмотрев Шаврову прямо в глаза, добавив: — Я — не верю. Ошибка вышла. А может, и того хуже — помешал кой-кому товарищ комкор…

Скрипнула дверь, начальник конвоя мотнул головой:

— Заходи, — и, тщательно прикрыв за Шавровым скрипучую створку, удалился.

Шавров вошел в кабинет и увидел человека лет сорока, в штатском, чем-то неуловимо похожего на Чехова. Сходство усилилось, когда начмил водрузил на нос пенсне и предложил сесть.

— Благодарю вас. — Шавров улыбнулся.

— Чему радуетесь? — удивился начмил. — Вы пытались освободить особо опасного преступника, а за это — стенка. Документы…

Шавров протянул пачку своих справок и удостоверений, и начмил долго их изучал. Наконец он положил на стол последний листок и с сочувствием взглянул на Шаврова:

— Орден за что?

— Я со своим конармейцем взял врангелевского офицера с ценными бумагами. А этот… обознался я. Подумал — Музыкин…

— Теперь понятно…

— Что вам понятно? — не выдержал Шавров. — Что вам всем в ваших кабинетах с чаем и вареньем может быть понятно? Музыкин меня от смерти спас! Мою пулю на себя принял! — Он запнулся, наткнувшись на холодные, изучающие глаза начмила, и нерешительно закончил: — И вообще. Не верю, что красноармеец преступником стал.

— А мне твоя вера не требуется. Я только понять хочу — чего в это дерьмо полез? — Он подошел к Шаврову. — Этот бандит пятерых положил. Из-за дрянного золотого кольца. И прими совет: не суйся впредь не в свои дела, — он сел рядом с Шавровым. — Ты хоть понимаешь, что происходит? Теперь ведь не лето девятнадцатого! Теперь весна двадцать первого.

— Понимаю. Мы в девятнадцатом на фронте не для того погибали, чтобы вы теперь, в двадцать первом, всякую дрянь плодили. Ваша новая жизнь мне не нравится! Не за это я своих людей в тыл Врангеля водил, не за это мы свои жизни добровольно и сознательно революции отдали!