Читаем без скачивания Наша счастливая треклятая жизнь - Александра Коротаева

Копия

Железная дорога проходила вдоль набережной, около детского сада, а рядом, в маленьком домике, сидела тетя Юля. Она была стрелочница, встречала и провожала поезда флажками. Гуляя по набережной, мы с мамой заходили к ней. Тетя Юля всегда смотрела на меня неотрывно, глаза в глаза. Иногда даже присаживалась на корточки и все повторяла: «Копия, копия!» Смысл слова я не понимала, но знала, что, повернувшись вполоборота и подняв бровь, я обязательно услышу: «Копия Толик!» Все это я проделывала, и тетя Юля начинала плакать. Мама, наоборот, как-то сразу теряла всякий интерес и отворачивалась. Подходя к дому, я вдруг обнаруживала в кармане бумажку и отдавала ее маме. Мама сердилась, но клала ее в кошелек.

Первый снег

Утро. Как-то необыкновенно светло в доме. Надя кричит: «Снег выпал!» Мы садимся на подоконник и смотрим в окно. Все белое! Дома, деревья, виноградник, забор. Мама роется в каком-то мешке и достает незнакомые мне вещи. На меня надевают Надину коричневую кроличью шубу, подпоясывают ее ремнем, а шапка мне велика и закрывает глаза. Мы смеемся, но ведь другой все равно нет. Потом мама идет в сарай и приносит санки. Сначала садится Нанка, потом к ней я, и мама рывками по мокрому снегу катает нас вокруг дома. А шапка все время налезает на глаза…

Я — танк

Зима. Темно. Буран. Все кругом гудит. Ничего не видно. Я крепко держусь за мамину шею, мне холодно, я прячу лицо в мамин пушистый воротник. Мама кричит Наде, чтоб она далеко от нее не отходила, а та в ответ: «Я — танк! Ничего не бойтесь! Я пробью вам дорогу! Я же танк!» Мама кричит. Надя кричит. Трудно идти, а идти надо в гору. Вдруг обнаруживаем, что у меня нет одной галоши! Паника! Потом галошу нашли, потом опять потеряли. Я не понимаю значения слова «танк», но мне делается спокойно.

Придя в промерзший нетопленный дом, мама налила в таз холодной воды и сунула туда мои руки. Я кричала от боли, а мама плакала и все повторяла: «Треклятая жизнь…»

Что за ерунда? На кой ляд постоянно перекрывают проход между Останкинским парком и Ботаническим садом? Мартышкин труд. Все равно завтра опять сломают, потому что здесь — самый удобный маршрут для прогулок. Теперь надо тащиться за тридевять земель, чтобы пройти через официальный вход за деньги. Милые мои, дорогие! Поставьте у этих ворот будку с билетами — и люди будут их покупать. А еще откройте ларек, в котором бы продавались сырые семечки и орехи для живности. Сухари для уток. Все дети потащат своих родителей именно к этому входу, и билеты купят, и белок с птицами накормят!

Сейчас придется лезть через ограду, а она, между прочим, в два человеческих роста с торчащими железными пиками. Подошли два рыболова. С восхищением наблюдают, с какой легкостью я преодолеваю препятствие. Один, прищурившись, глядя на меня снизу: «Какая девушка спортивная! Я за такой через любой забор полезу!» Я улыбаюсь. Эх, дядя, думаю я, мне уж шестой десяток, лет на десять тебя постарше буду. Но приятно, что ни говори!

Шея

Когда мне было года два-три, произошел такой случай. Мы с девочкой стояли на углу нашей улицы, а мимо проходил человек с огромным бревном на плече. Он нес его медленно, с трудом. На конце бревна был острый железный штырь. Когда дядька стал поворачивать за угол, что-то произошло, но что, я не поняла, только почувствовала, что шея моя стала мокрой. Какой-то прохожий схватил меня на руки, и мы очень быстро побежали. Откуда-то появилась мама, охнула, сгребла меня в охапку, и мы опять побежали, еще быстрее. Очень мне понравилось так быстро бегать, но мамино лицо, вымазанное чем-то красным, меня пугало. Помню большую каменную стену, через которую мама со мной перелезала. Потом провал — ничего не помню. А дальше было совсем весело: какие-то мази, от которых мне было щекотно шее, и бинты, в которых мы с мамой всегда путались.

Когда я выросла и смотрела на высокий гладкокаменный забор горбольницы, меня охватывала гордость за свою спортивную маму!

Проходит пара с коляской. Оба вытянули шеи и шипят, как гуси, на своего младенца, который, видно, дал слово не закрывать рта всю прогулку. Коляска дергается, скрипит, родители трясут погремушками, отталкивают друг друга локтями и шепотом матерятся в сторону. Он нервно закуривает сигарету и успокаивается. Она: «Чо ты там идешь? Типа он не виноват! Я тебе два раза сказала: „Соску возьми, блин!“ Идет он! Курит! Накуриться никак не может! Иди, блин, успокаивай теперь его!» Она отбирает у него сигарету и глубоко затягивается. Он хватает коляску и в мгновение ока, как хищник с добычей, скрывается между деревьев. Она идет, машинально потряхивая погремушкой.

Игрушки

Помню свои первые игрушки. Два больших пластмассовых попугая, ярко раскрашенных, с большими клювами… Я их боялась, но, когда начинали трясти ими, они гремели и становились веселыми. Железная божья коровка, красная в черный горох… Нанка заводила ее ключом, и та ездила по полу, громко жужжа… Негр Джек с кудрявой головой и большими розовыми губами… Резиновая уточка с добрыми подведенными глазами… Старая кукла Даша с длинными косами, тряпичным телом и отбитым носом… Но самый любимый — Минька! Серый полотняный мишка с носом из черных ниток. Он всегда спал со мной. До своих девяти-десяти лет помню его всегда рядом с собой.

Когда я стала постарше (три-четыре года), были другие игрушки. Деревянный конструктор! Гладкие, очень яркие, разноцветные и разных форм детали: конусы, цилиндры, ромбы, арки. Мы с Нанкой строили из них дворцы и с наслаждением их разрушали. Очень любили мозаику. Их было у нас несколько. В пластмассовой круглой коробке были разноцветные шарики, как маленькие пуговки, а дно коробки было все в дырочку, и, чтобы сделать узор, надо было шарик закрепить в дырочке. А другая мозаика лежала в большой картонной коробке, и шарики были больше. Если кому-то из нас попадалась в руки коробка, мы поднимали ее высоко над головой и изо всех сил начинали трясти. Это был призыв к игре, всегда принимавшийся с диким восторгом.

Помню железный грузовик, у которого отваливались дверцы, а из кузова всегда кто-то из пассажиров падал на пол, и тогда его приходилось привязывать. Да, был еще Пупс! Большой пластмассовый ребенок с игриво закрученным чубчиком на лбу. Руки и ноги у него болтались на растянутых резинках. Если его закутать в одеяло и взять на руки, то ноги почти доставали до пола. Мама регулярно меняла резинку или завязывала узлом, но Пупс все равно продолжал «расти». Мы его часто купали.