Читаем без скачивания Китайские миллионы - А. Львов

О моем видении я никому не говорила.

Опять для меня началась жизнь в море со всеми ее прелестями и невзгодами, но вскоре она осветилась новым светом для меня.

На корабле был новый мейт (штурман), Дик Частертон, молодой и здоровый моряк, которому отец, уступая старости своей, передал понемногу управление «Изою», все хозяйство, отчетность, наконец — хронометр, инструменты и карты. Отец питал к нему безграничное доверие и скоро стал бы его другом, если бы не помешало этому одно роковое обстоятельство.

Дик был ловок, статен и обладал недюжинным умом, — мне шел шестнадцатый год, а ему было 25.

Жизнь на корабле, особенно на парусном, сильно сближает людей, и… не прошло месяца, что я вновь вступила на борт «Изы», как я уже по уши была влюблена в Дика, который, в свою очередь, с первого же дня стал заглядываться на меня.

Вот это-то обстоятельство и не нравилось моему отцу, — он точно ревновал меня.

Был ли он сам влюблен в меня, как это часто бывает со стариками, ведущими одинокую жизнь — это осталось его тайной, но мне казались его поцелуи слишком горячими, не отцовскими.

Я не могла долго выдерживать, и в тот день, когда мы подходили к Сан-Франциско, я призналась отцу. Старик жестоко огорчился и рассердился, но ни слова не сказал Дику…

Что произошло в Сан-Франциско, когда какая-то неведомая сила заставила меня пойти в вертеп и броситься в объятия Дика — я уже рассказала… Об этом никто не узнал.

Через несколько дней мы опять были в море. Однажды, после тяжелой судовой работы, отец отправил Дика отдохнуть, а сам остался на вахте, а Дик, проходя через кают-компанию, увидел меня и… остался.

Отцу надоело, вероятно, ходить по мостику, и он сошел вниз на ют и стал ходить от борта до борта, когда случайно взгляд его упал на полуоткрытый люк кают-компании.

Он увидел, должно быть, кончик моего белого платья и, захотев взглянуть на меня, просунул голову в люк. Я сидела на коленях у Дика, обвив его шею руками, а беспорядок платья моего открыл отцу то, чего он не подозревал.

Крик ужаса и негодования вывел нас из забвения, но отец, как ужаленный, удалился от люка…

То, что он сам видел, казалось ему невероятным, — он тысячу раз порывался ко мне и Дику, но страх выдать свои тайные желания удерживал его. Бешенство, ревность, страх волновали его душу, и он не мог долго выносить ужасные муки. Когда на вахту вышел подшкипер, отец ушел в каюту, заперся в ней и больше не показывался.

Через две недели, ночью, в страшный ураган, отец незаметно вышел из каюты и бросился в море…

Наутро в его каюте нашли письмо, в котором он сознавался, что лишает себя жизни, подавленный горем и тоской, передавал начальство Дику и отдавал ему судно, если он женится на мне.

Мы помолились за несчастного…

Не прошло месяца, как мы были в Иокагаме, где хотели, исполняя волю отца, перевенчаться, но это не было суждено нам.

В «Japan Mail» осенью 1889 года вы могли прочесть такую заметку:

«В кабачке Victoria опять было большое столкновение пьяных матросов с морскими офицерами и полицией. Капитан Дик Частертон, защищая капитана Майера, получил широкую рану ножом в спину, от которой умер на другой день в морском английском лазарете.

Подозревают, что это было преднамеренное убийство».

В газете все подробности этим и ограничивались, но в публике говорили тогда, что убийство совершенно было из-за женщины, что Майер сам вызвал беспорядок и, пользуясь общей свалкой, изменнически поразил своего защитника… Так и было. Отвратительный немец убил Дика, думая таким путем овладеть мною. Он безумно влюбился в меня с первой встречи в Иокагаме.

Первые дни я была как сумасшедшая… Друзья Дика, моряки, продали «Изу» какой-то компании; меня, обладательницу некоторого капитала, устроили в отдельном домике при гостинице Peter Сlosen'а. Спокойно я жила здесь не дольше месяца. В один скверный день Майер ворвался ко мне и хотел употребить силу, чтобы овладеть мною, но на крик мой вбежал полисмен-англичанин и сосед — молодой моряк, готовившийся к экзамену. Я была спасена, но на время лишь, ибо Майер не оставил своего намерения. Чтобы быть в полной безопасности, я перебралась жить к спасшему меня полисмену, которого вскоре из-за меня же постигла страшная участь. В темную ночь он отправился на ловлю матросов-дезертиров и в одном кабачке попал в руки Майера с компанией, которые избили его до полусмерти и искалечили навсегда. В ту же ночь, в то время как полисмена несли в лазарет, капитан ворвался к нему в дом, надеясь завладеть мною. К счастью, я вовремя услышала его хриплый голос, когда он, жестоко бранясь, в темноте искал меня внизу. Не теряя времени, я, как была, в сорочке, перелезла через балкон и крышу к соседям, добрым японцам, у которых и спряталась в шкапу с платьем. Они меня не выдали, но я не могла надеяться, что у меня всегда будет возможность спастись. Мне стало страшно жить в Иокагаме, я села на русскую шхуну «Св. Николая» и добралась до Владивостока.

Я была слишком молода и страстно жаждала любви, — порывы к неведомому улеглись во мне совершенно, душа замерла, и жило только тело мое, а потому неудивительно, что я вскоре влюбилась в русского поручика Бушуева, за которого и вышла замуж. Однако судьба меня продолжала преследовать. Мужа моего назначили начальником одной из тюрем на Сахалине, и он уехал туда один, чтобы, устроившись, выписать меня, но заболел и умер от оспы в Дуэ.

Меня окружали ухаживатели, многие предлагали мне руку и сердце, и я могла блистать, царствовать в обществе Владивостока, но вдруг почувствовала отвращение ко всему окружающему и жажду моря… Через две недели я в Иокагаме садилась на борт американского стимера. С тех пор я в течение двух лет почти непрерывно плавала по Тихому и Атлантическому океанам на различных американских, английских, германских, французских пароходах в качестве таинственной пассажирки, сводившей с ума молодых людей всех наций. Много ночей прошло бы, если бы я вздумала подробно рассказывать тебе мои приключения с тех пор, — я могу вкратце лишь набросать тебе мою удивительную жизнь этих последних семи лет.

Плавания мои кончились тем, что в Красном море, страдая от жары, я познакомилась с таким же полубольным англичанином, Артуром Гриффитом, ехавшим на службу в Индию, резидентом, в один из северных округов, у подножия Гималаев. Он полюбил меня искренно и горячо, — я же не отвечала ему и упорно отказывалась разделить с ним жизнь, когда, подъезжая уже к Бомбею, я ночью, проснувшись в холодном поту, ясно услышала голос, приказывавший мне следовать за Артуром, но… не отдаваться ему. Я исполнила этот приказ…

Через неделю из бунгало Гриффита меня похитили усыпленную, и через две недели я проснулась в Гималаях, в храме браминов той секты, которую я не смею назвать тебе… Они мне объяснили и доказали, что я избранная натура, которая должна пройти через известные испытания, познать их науку и стать их жрицей… Я прожила с ними пять лет».

— Но в таком случае, ты неоценимая находка для меня, — перебил ее Будимирский, — ты знакома, значит, со всеми их фокусами?

— Фокусами? О! Не говори так… Ты можешь сейчас убедиться в том, что это не фокусы… Хочешь видеть кого-либо из друзей своих, близких?

— Хочу! — улыбнулся Будимирский, подумав о Ситреве.

— Думай же, думай сильнее о том, кого ты хочешь увидеть, и дай мне руку!

Иза сосредоточилась, побледнела, и из глаз ее как бы заструился свет, а перед глазами Будимирского стало клубиться легкое прозрачное облачко, но вдруг по телу Изы пробежала какая-то дрожь, и она отбросила руку Будимирского.

— Нет, не могу, — с болью воскликнула она, — ты хочешь видеть женщину, сильную и просветленную, флюиды которой прямо противоположны моим, враждебны… Я узнаю другим путем, кто она и все, что тебе нужно знать, но души наши не должны встречаться…

— Сказки, — с хохотом ответил Будимирский.

— Сказки! — с негодованием воскликнула Иза. — Есть у тебя какая-нибудь вещь этой женщины?

— Вот, — протянул Будимирский амулет Ситревы, вынув его из жилетного кармана.

— Держи его! — приказала Иза и медленно провела рукою перед глазами Будимирского. Какой-то туман закрыл его от всего окружающего, потом в нем образовалось светлое пятно с волнующимися линиями, постепенно принимавшими формы и составлявшими очертания… Перед изумленными глазами Будимирского высилась роскошная зала восточного храма, переполненного молящимися в разнообразных костюмах; среди храма стояла статуя полунагой женщины, а перед нею преклоненная, с цветком лотоса в руках, молилась Ситрева…

«Еще жива и на свободе» прежде всего подумал Будимирский, когда прошло его первое изумление. Он убедился, что Иза ему не «сказки» рассказывала, что она действительно обладает знаниями и силою махатмов Гималаев, но тайны оккультизма не привели его в трепет, — он смотрел на них с чисто практической точки зрения.