Читаем без скачивания Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

В Париже, который угнетал в тот период постоянными грозами, расклад сил поменялся и равновесие нарушилось. Десятилетия спустя в беседе с Лидией Чуковской Ахматова признается: «Мы были помолвлены слишком долго (…). Когда в 1910 году мы поженились, Коля уже лишился прежнего энтузиазма».

Стоило обзавестись муслиновыми платьями, платками, перчатками и шарфиками, как понадобились зонтики, причем в большом количестве – потоп разыгрался не на шутку. Хорошо, что, избавляясь от влюбленности, люди становятся практичными. Русской молодой паре вовсе не хочется петь под дождем. Парижанам, впрочем, тоже. Ученые обсерватории сообщают о том, что комета летит к Земле со скоростью тридцать тысяч километров в день и заденет ее лишь слегка, поэтому всем любопытным, которые полезут на крыши лицезреть спектакль, чей следующий показ намечен через семьдесят пять лет, лучше надеть очки; продавцы сплетен предрекают катастрофу, удушающие газы, те самые, от которых погибли жители Помпей; а кроме того, конечно, следует ждать волны самоубийств и страшного вандализма, как в 451 году, когда комета Галлея прошла за несколько недель до появления армий Аттилы.

Конец света не за горами.

Однако в доме № 10 на улице Бонапарта новые жители пансиона «Флоркен» заняты совершенно другими мыслями. Анна настаивает на покупке двух зонтиков; Коля изучает возможные способы добраться до музея Клюни и его Терм. Он не забыл ни огромный красный гобелен, которым любовался в свой первый приезд в Париж в 1906 году, ни странную боль, возникшую во время созерцания тихой красоты Дамы с единорогом, вставшим на задние ноги, подобно цирковому животному. Гумилеву тогда показалось, что он точь-в-точь как единорог, нелепое существо в полном подчинении у сирены. Оцепеневшее ручное животное, готовое выполнить любой приказ жестокой девочки, – таким был поэт четыре года назад.

На улице Кампань-Премьер, недалеко от «Бон Марше», где двое элегантных и растерянных иностранцев изучают отдел аксессуаров, некий мужчина вырывает из блокнота, который всегда носит с собой, листок: «Комета еще не прибыла. Ужасно. Я, конечно, увижу тебя в пятницу. Нет сомнений в том, что мы умрем».

Мужчина складывает листок вчетверо, просит конверт у женщины, которая только что поставила перед ним бокал красного вина. Женщина немолода, но мужчина обращается к ней как к королеве, и, подобно королеве, она язвительно отвечает по-итальянски, что держит не канцелярский магазин, а лучшую и самую дешевую на Монпарнасе закусочную. Женщину зовут Розали, а закусочная, бывшая молочная лавка[3], в доме № 3 по улице Кампань-Премьер, – ее королевство. То и дело сюда наведываются разные плуты, чьи желудки она ублажает пастой болоньезе и оссобуко[4]: русские, поляки, чехи, венгры, требовательный румын, пузатый мексиканец, который не стесняется ущипнуть ее за бочок с тех пор, как от кого-то узнал, что она позировала Кабанелю[5] и Бугро[6] обнаженной, ну, или почти. На нескольких хороших парней, платящих наличными, – вроде одного японского художника, чистенького и одетого с иголочки, – приходится целый батальон бедняков, которые рассчитываются собственными полотнами.

Мужчина достает карандаш – у него их целая коробочка, – вырывает из блокнота еще один листок, а дальше – пальцев уже не видно, видны только линии, растущие и сопрягающиеся. Сначала нос, потом глаза, рот, овал лица, определившийся одним штрихом! Все действо напоминает танец, какую-то магическую пляску, мужчина словно забывает обо всем и на волнах собственного виртуозничества уносится в далекий мир, известный лишь ему, возвращение из которого знаменует подпись: Commediente l’Amedeo.

Женщина не хочет брать рисунок, но мужчина повторяет, что это подарок, что она его заслужила, что без чудо-спагетти прекрасной Розали он, возможно, уже покинул бы этот мир. Слова произнесены с легкой усмешкой и в то же время с жаром и немного смущенно, с невероятным обаянием, свойственным ему одному. Женщина молча берет рисунок, затем исчезает на кухне, откуда сильно пахнет мясом, и возвращается с конвертом в руках.

Мужчина поворачивает конверт, замечает на нем пятнышко, колеблется. Ему неловко, и одновременно он укоряет себя, словно за недостойное поведение. Любить народ не значит быть его частью. Мужчина разглаживает конверт. Пишет адрес карандашом: Полю Александру, улица Дельты, дом № 7, 18-й округ. Париж.

Улица Дельты тянется от улицы Фобур-Пуассоньер до улицы Рошешуар. Главное – сохранять трезвость рассудка: шанс полюбоваться фаланстером «доктора Александра», друга, единомышленника, первого коллекционера Амедео Модильяни, почти нулевой. Уже в 1910 году виллу собирались сровнять с землей. На открытке тех времен дом еще цел, но выглядит полуразрушенным и застекленными дверьми-окнами выходит на пустырь. Что осталось от этой богемы?

Ничего.

Забавная, однако, деталь: в доме № 7 на улице Дельты теперь центр приема иностранцев, прикрепленных к полицейскому участку 9-го округа. Наверняка это идея призраков. В частности, конечно, Поля Александра.

Я сын богатого аптекаря из 16-го округа. Мне двадцать шесть лет, хотя на вид больше – может, меня старит бородка или мешки под глазами. Я учился у иезуитов и стал дерматологом, чтобы отец не беспокоился о моих финансовых делах, у меня манеры моего круга и соответствующие возможности, однако меня влечет к свободным бесшабашным людям, чьи умы исполнены фантазий и надежд. Я никогда не стану художником – разве что рукой помощи, которая его поддержит, знатоком, который его защитит, другом, который приютит. Итак, я открыл свой диспансер в доме № 62 по улице Пигаль на Монмартре, затем арендовал небольшой двенадцатикомнатный особняк на улице Дельты. Городские власти Парижа собираются вскоре его снести, но какая разница? Место мне по душе, скоро оно превратится в оазис свободных умов. Искусство и свобода – единственная религия Дельты, об этом, конечно, судачат, шепчутся, говорят, наши женщины ведут распутный образ жизни; и правда, Раймонда, славная подруга Мориса Друара, скульптора, по субботам веселит нас, танцуя в одних туфельках. Абсент, опиум и кокаин, разумеется, причина некоторых беспорядков. Я предпочитаю гашиш, впрочем, употребляю его в умеренных количествах и весьма осторожно. Помню, однажды мы с моим братом Жаном приняли гашиш вместе с Идой Рубинштейн на втором этаже особняка «Мерис», где она обосновалась к 1910 году. Звезда русского балета впала тогда в какое-то восторженное безумие. Мы с Жаном возвращались на Монмартр по набережным. В ночи на небе звезды сияли нам, словно ноты на воображаемой партитуре. А деревья цвели фейерверками.