Читаем без скачивания Чукоча - Филимонов Владимир Львович

Руководство института действовало по собственному опыту и считало, что чем дальше руководимое звено, тем легче его направлять. Этот опыт внедрялся и для руководителей всех других рангов. Идеальным считался случай: начальник на Северном полюсе, подчиненные на Южном или: он — в Аргентине, они — на Украине и т. д. Тем не менее геологи всего Союза добиваются чести работать в институте.

Поэтому Витя, постращав нас длинной рукой Воларовича и недремлющим оком Флерова, отбыл с многими пересадками строго на юг, на расстояние в полтора пальца по двухмиллионной карте.

Все вздохнули с облегчением.

Далее, в связи с тем что разбилась с отъездом Вити одна маршрутная пара, планы наши были несколько пересмотрены.

Мы выпросили на прииске вездеход и забросились втроем — Николай Иванович, Иван и я — на сто километров в бассейн Перистого. Я должен был вернуться вместе с вездеходом. С нами, конечно, был Чукоча.

Диспозиция Николая Ивановича была такова: пока я был у него в распоряжении, то есть имелись в наличии лишняя спина и ноги, отойти на максимальное расстояние от базового лагеря, разбить промежуточный и из него отработать десятидневный кольцевой маршрут. Затем вернуться и отработать радиальные. Я нужен был, чтобы перенести бутор и запас провизии, после чего мог отправляться восвояси. Я бы не упомянул об этом походе, если бы в водораздельной долине трех речушек не увидел первый раз в жизни волка.

Дело было так. Мы разбили лагерь на терраске, уступом возвышающейся над широкой долиной. Долина представляла собой болотный бульон, из которого формировались течения трех рек, уже в середине полноводных: хочешь — сплавляйся по ним на резиновой лодке, хочешь — тони. Ребята спали в палатке, а я бодрствовал у костра, чаевничал, смалил с удовольствием махру; ветер дул из долины на меня. Решил не спать: отчасти оттого, что не хотел расслабляться, но главным образом потому, что маршрутная палатка, рассчитанная на одного, едва вмещала двоих, а третий бы сделал всем троим из сна кошмар.

Было три часа утра. Солнце оживило бледно-зеленую тундру, сделало ее поэтичной и музыкальной. Тотчас, угадав свое место в партитуре, захвастались куропачи, раскудахтались куропатки — их было видимо-невидимо, мхи стали дыбом от их обилия. Чукоча слушал их хор с высокомерным равнодушием, лежа на боку. Ведь четыре их собрата варились в котелке над костром, а Чукоча был главным действующим лицом в пресечении их существования; ему бы вот тигра найти — он бы не испугался.

Вдруг Чукоча навострил уши, сел и внимательно уставился на восток. Я лениво проследил за его взглядом и тоже сел; с востока ковыляло желтовато-серое пятно, и я подумал с досадой, что это важенка и ее придется хлопнуть, возни с разделкой не оберешься, а мне часа через три уходить — ждут вездеходчики. Но что-то в ее походке удивило — олени так не ходят. Солнце ослепляло меня, и я не сразу разобрался в истинном положении вещей. Лишь когда животное, скрывшись за бугром, неожиданно выскочило в пятидесяти метрах от меня, понял, что передо мною волк. Я в восхищении замер. Ростом он был с небольшого оленя, несмотря на то что прихрамывал: видно, попал в забытый с весны песцовый или, хуже, в росомаший капкан. Волк вел себя очень свободно, вид имел деловитый и в своих серых оборванных галифе был далеко не франт, а походил на пьянчугу, спешащего поутру к пивному ларьку. Временами какой-нибудь зазевавшийся куропач возмущенно тарахтел в трех метрах от него, и волк делал игривый выпад в его сторону: смотри, мол, кому-кому, а тебе я еще шею сверну, несмотря на свои три лапы. Он был, видно, в своих владениях и хозяйски рыскал по сторонам, но непорядка и изменений не находил. Приподнял лапу на какой-то кустик, глуповато повертел лобастой башкой и вновь деловито заспешил — некогда.

Чукоча заинтересованно смотрел на меня и даже нетерпеливо подтолкнул носом карабин, но я помахал у него перед мордочкой пальцем и сказал:

— Зачем же бессмысленно убивать? Грех это.

Два с половиной месяца, когда мы сплавляли и сплавлялись на надувашке последовательно по трем рекам, были настолько полнокровными и наполненными каждодневным трудом, что редкие дни, в которые мы не делали своих четырнадцати ходовых часов, казались прожитыми в лени. Из концентратов в еду уходило настолько мало, что мы подумывали, а не оставить ли их где-нибудь в лагере. Основное — утки, куропатки, хариус, ленок, грибы, брусника, смородина. Специально времени на охоту мы не тратили, охотились походя, в направлении маршрута, и обязательно что-нибудь попадалось. Мы никогда не жадничали: трех уток добыл — и хватит, по утке на нос, шесть хариусов вытащил — вот она и уха.

Чукоча менялся с каждым днем. Из лопоухого щенка с непомерно тяжелыми лапами он превращался то в квадратного эрделя, то в смешную преогромную таксу — рос скачками, то вверх, то в длину.

С Игорем у них установились джентльменские отношения. Чукоча вел себя корректно: никогда не лез в палатку, если попадал в воду, не встряхивался вблизи пищи, как это любят делать иные «дворяне», не попрошайничал у костра. Наоборот, свою долю завтрака или ужина деликатно брал в зубы и отходил. Если еды ему не хватало, он удалялся в тундру и вылавливал евражку.

Времени воспитывать его у меня не было, но зато здесь славно поработали гены. Чукоча оказался чистопородной чукотской лайкой, принцем заполярного собачьего племени. Причем можно было определить по масти, росту и выносливости, что его род многократно освежался волчьей кровью. Я его ни разу не ударил, но и ни разу не погладил. Наша дружба с самого начала стала мужской. Он наблюдал наши уплотненные работой дни, считал, наверное, что родился для жизни с дельными людьми, и исполнял свое предначертание как высокосознательное существо.

Я говорю «существо», чтобы не говорить «животное», ибо считал его братом по духу. Вечерами он, устававший не меньше нас, ложился у костра с той стороны, где был я, и это скупое внимание ко мне говорило больше о его действительных чувствах, нежели любое беззастенчивое проявление привязанности, свойственное его собратьям на материке. Временами я ловил себя на мысли и действии, что хочу нравиться Чукоче, утвердить его в том, что не напрасно он дарил меня почти незаметным выражением привязанности, и от этого старался поступать наилучшим образом, беря на себя более трудную работу. И однажды убедился в этом на сто процентов.

Эти лето и осень на Чукотке оказались на редкость благодатными: дождей было сравнительно мало, а снег выпал только однажды, в конце июля, — это лишило нас грибных обедов, грибы сделались водянистыми и непригодными к пище, хотя их было такое множество, что я от злости сбивал их ногами.

Хеточан, по которому мы шли, разлился широко и был настолько мелок, что на каждом перекате нам приходилось перетаскивать лодку с большим трудом, всякий раз боясь, что острый осколок камня пробьет днище. Я шел впереди, определяя фарватер, за мной шлепал Чукоча. Его то и дело сбивало течением, но в конце концов он выучился получше меня выбирать путь от косы к косе и таким образом больше идти, чем плыть. Лодку вел на поводке Игорь, и, с моей точки зрения, это было занятие пренеприятное.

Эта лодка была блудливым и коварным существом, всегда готовым сесть на мель или стать бортом к течению, угрожая перевернуться в самом неподходящем месте. Если замешкаться поблизости от нее, она сама по себе срывалась и бодалась, опрокидывая в воду, что при температуре воздуха +5 +7 °C было неприятно и заставляло взвинчивать темп, чтобы согреться и высушить собственным теплом одежду. Иногда река сужалась, Игорь садился в лодку и греб, а Чукоча вскакивал на нос и победоносно глядел на меня, безлошадного и бегущего звериной тропой по берегу, чтоб не отстать от лодки. Но это он просто разыгрывал меня, потому что чувство товарищества брало верх — и он выпрыгивал и бежал вместе со мною. Несколько раз нам попадались завалы, приходилось разгружать лодку и перетаскивать бутор в обход на горбу.