Читаем без скачивания Чукоча - Филимонов Владимир Львович

Ночи постепенно удлинялись, рассветы были веселые, закаты добродушные, теток стало не узнать: приветливые и улыбчивые, они беспрекословно общипывали куропаток, которых мы приносили, и собирали с них пух на подушки.

Чукоча очень хорошо понимал все и всех, но слушался только меня, к, когда кто-нибудь выходил из палатки с ружьем, он подбегал ко мне и смотрел, помахивая хвостом, разрешу ли я ему идти на охоту. Я махал рукой с видом милостивого паши, и Чукоча только тогда отправлялся на работу с другими.

Когда же я ходил на охоту в компании, он всех подстреленных куропаток приносил мне: так сказать, дружба дружбой, а табачок врозь. Я только посмеивался, наблюдая ущемленное самолюбие товарищей. Кроме того, он разработал какую-то свою технологию отлова зайцев, загоняя их, вероятно, на косу, и приносил утром одного — трех, снисходительно при этом посматривая на Дежурного.

Сентябрь был не таким приветливым, как август, по утрам хрустел ледок под сапогами, тундра ясно давала понять — хорошего понемножку, давайте смывайтесь. Все маршруты мы отработали.

По вечерам тетки терзали меня вопросами:

— Как вы намерены поступить с собакой?

— Возьму ее в Москву.

— Чукотская собака не выдержит московской жизни. Она умрет от туберкулеза. Не было еще ни одного случая, чтобы северная собака выживала в Москве.

Нехороший призрак встал перед моими глазами: я представлял Чукочу, кашляющего в окровавленный платочек, и инстинктивно прижимал его к себе. Он в недоумении поглядывал на меня.

На душе было скверно.

… В середине сентября выпал снег, провиант подошел к концу, не было даже галет. Теплых вещей не было тоже, и мы мучились от холода. Вертолет с начальником партии должен был прилететь за нами еще две недели тому назад, а его все не было. С тоской мы наблюдали редкие «аннушки» и «Ми» четвертые и восьмые, пролетавшие в стороне от нас.

— На Черский, — комментировали мы. — На Билибино.

Чукотка в наше время вся излетана, во многих местах изъезжена, но еще не полностью пройдена ногами.

Переживания и холод сблизили всех, мы часто обсуждали проблемы освоения Чукотки, ругали Витю, клеймили презрением технику, которая не про нашу честь:

— Когда геологам дали вездеходы, они перестали находить.

Слушали циркулярные сообщения Маргулиса — главного инженера разведуправления — о вреде браговарения и о том, как один техник с наганом полез на медведя, навестившего лагерь с визитом дружбы, и, хотя первой же пулей попал ему в сердце, все равно медведь успел задрать его. Выслушали приглашение Маргулиса всем рабочим геологических партий, закончившим полевой сезон, остаться на зиму в геофизических партиях, что в дальнейшей моей судьбе сыграло определенную роль.

Сами мы вышли в эфир с семью радиограммами, в которых выражалось горячее желание увидеть в нашем лагере Витю и главным образом «Ми-8». Витя отвечал нам радиограммами, в которых ссылался на международное положение, на то, что Никсону вручили черную метку, выразили недоверие, что ли, на плохой урожай клюквы в Уругвае и так далее.

В конце концов Сан Саныч, разгоряченный температурой — 15 °C, послал радиограмму следующего содержания:

«Примула. Начальнику партии № 18. Вашу мать интересует время Вашего прибытия».

Через сутки на попутном вертолете Витя прибыл, но не затем, чтобы забрать нас, — вертолет должен был прибыть пятью днями позже, — а чтобы своим присутствием поддержать наш героический дух.

Увидев его, мы подобрели. Витя ходил два дня по лагерю, рассказывал, как в Магадане он слышал про то, как созрели вишни в саду у дяди Вани, говорил, что холод — это ерунда, и приводил в пример девочек из ресторана «Приморский», которые почти без всякой одежды не только не помирают, но весь вечер дрыгают голыми ногами.

Под конец он спохватился и передал нам письма. Одно было мне. Вот оно:

«Борис! Я хочу поговорить с тобой начистоту. Я твоя жена три года. Каждый год ты шесть месяцев шляешься по всему Союзу и даже не пишешь мне писем. Остальные шесть месяцев ты шляешься по московским знакомым или приводишь домой разных придурков, которых называешь поэтами и художниками. Они ничем не замечательны. Я так больше не могу. Сейчас у тебя должны быть деньги. Ко мне не приезжай. Считай это письмо официальным разрывом.

До приезда в Билибино я только тряс головой, не в силах очухаться от этого нокдауна. Чукоча ходил за мной как тень, тоже заметно погрустневший.

Пора, наверное, пояснить мою жизненную ситуацию. По образованию я инженер. Женился рано, на третьем курсе, на студентке этого же института. Это была и ее и моя первая любовь. Она была моей первой женщиной, я был ее первым мужчиной. Пять лет пролетели в счастье, мы любили друг друга тревожно и чисто. Зарабатывал я неплохо на монтаже электронных систем.

На шестой год она изменила мне с моим приятелем. Внешним мотивом возникновения у меня рогов послужило то, что она считала меня чересчур прямолинейным и неперспективным, а порочность моего приятеля казалась ей привлекательной и необыкновенной. Как и многие из женщин, она хотела прожить множество противоречивых жизней: добропорядочной матроны, светской львицы, женщины, желанной для многих мужчин, жрицы любви.

Вдобавок, пользуясь моим шестимесячным отсутствием, она выписала меня из Москвы: причинивший зло единожды упорствует в злобе до конца.

Так я одним росчерком пера стал бродягой и изгоем, личностью асоциальной. Нет прописки — нет работы.

Семь лет домом мне служили вокзалы, палатки геологов, кубрики рыбацких судов, вагончики строителей. Я изучал географию мозолями. Был моряком, рыбаком, геологом, сплавщиком. Эта жизнь меня ожесточила, и я приобрел волчью стать — не тронь меня, а то сам тебя трону. Так было, пока не повстречал Лену. Она подобрала меня, бездомного и самолюбивого, как могла умыла и причесала и вообще прельстилась моим видом до того, что прописала меня — бродягу с просроченным паспортом. Так я обрел семью, но не оставил своих привычек.

В конце концов я понял всю неотвратимость Лениного послания. Снова у меня не было дома. Наутро я сдал Виктору билет до Москвы и, не входя в объяснения, потребовал, чтобы он пошел со мной в местное геологическое управление и порекомендовал для головокружительной карьеры разнорабочего. Он посмотрел на меня внимательно и сказал:

— У тебя что-то случилось?

Я ответил загадочно:

— Над всей Испанией ясное небо.

Витя, в сущности, был неплохим человеком и не упускал случая сделать добро, если это ему ничего не стоило. Поэтому он отыскал начальника партии, к которому я поступал в подчинение, и попросил его:

— Сергей Николаевич, проставь, если можешь, парню две лишних недели в табеле. Он сдал билет до Москвы стоимостью двести рублей, надо как-то компенсировать его. Кстати, можешь поручать ему более ответственные работы — у него высшее образование.

Сергей Николаевич был длинным малым ковбойского вида. Он оказался хорошим парнем, свойским и справедливым. Поучил меня работе интерпретатора, а самое главное — доверил водить вездеход, и в дальнейшем я три месяца заменял заболевшего вездеходчика.

Лагерь геофизиков, в который нас забросили с Чукочей и который стал нашим домом на шесть долгих месяцев, был полупустой: три палатки стояли свободные, а три занятые. В одной, самой большой, шатровой, жили девять рабочих, в двух других разместились четыре итээровца и начальник партии.

Когда я зашел в шатровую палатку, намереваясь жить там, — мест свободных было много, стояли нары в два яруса, — меня встретили недружелюбным молчанием: видно, начальник успел натрепать про высшее образование. Только кто-то сиплым голосом сказал с верхних нар:

— Собачка твоя, как только сунется в палатку, попадет в суп.

Я молча вышел, решив спуску никому ни в чем не давать: добро или зло надо доводить до конца — этому меня выучила жизнь.