Читаем без скачивания Политика - Владимир Козлов

– А сейчас ты скажешь, что мы какие-то другие становимся, и ты – тоже другая, и общих интересов все меньше…

Ленка улыбается. Я достаю пачку «Космоса», даю ей сигарету. Мы закуриваем.

– Лето кончается, – говорю я. – Жалко.

– Ну и что? Будет осень, потом зима. Зимой тоже бывает классно. А потом – новое лето. Совсем другое, не похожее на это. Каждое новое лето – другое, оно не похоже на прошлое.

Ленка смотрит на меня и улыбается.

В гудрон крыши впечатался мусор – осколки стекла, бумажки, сигаретные пачки. Ленка ложится на спину, кладет руку под голову. Я придвигаюсь и целую ее. В губы. Неуклюже, но решительно. Она отворачивается.

– Не надо.

– Хорошо. Не буду.

Я отодвигаюсь и тоже ложусь на спину, смотрю на звезды и летящий среди них самолет.

– Завидую тем, кто сейчас куда-то летит, – говорю я.

– Я тоже.

Мы бросаем окурки на гудрон крыши, и от них отскакивают красные искры. Где-то внизу слышны голоса и шум машин.

Мы подходим к барьеру у края крыши и слегка облокачиваемся на него, чтобы почувствовать страх, от которого ноет в ногах и в животе.

Ленка спрашивает:

– Ты чувствуешь страх высоты?

Я киваю.

– Если бы этого страха не было, все давно бы попадали с крыш и балконов и переломали бы шеи и позвоночники.

Мы отходим от края, садимся, закуриваем.

– Послезавтра, – говорит Ленка.

– Что – послезавтра?

– Уезжаю послезавтра.

– Так скоро? 

– Да.

Купаемся в «Вонючке» – узкой грязной речушке за пустырем. Купаться в ней запрещено, потому что туда сливают всякую гадость с химкомбината, но многие все равно купаются, даже Ленка. Она классно выглядит в своем ярко-зеленомом импортном купальнике. Пацаны мне завидуют.

Мы залезаем на кучи песка, которые накопал год назад земснаряд – земснаряд увезли, а песок остался – и зарываемся в песок. Вокруг, на обоих берегах Вонючки, торчат ряды одинаковых девятиэтажек, а над ними, сплющиваясь к горизонту, висят облака.

– Ты помнишь, когда в первый раз здесь купалась? – спрашиваю я у Ленки.

– Не помню. Мы раньше, когда была маленькая, сюда каждый год приезжали, но купалась я или нет, не помню. А потом родители развелись, и несколько лет мы вообще не приезжали. А потом я приехала одна, и мы с бабушкой пришли купаться. Мне лет двенадцать было. И там пацаны купались – такого же возраста, как и я, или чуть старше. Они купались на надутых камерах, а потом вылезли из воды и пошли вдоль берега – наверно, домой. И там был мальчик один без ноги. Он прыгал на одной ноге и катил свою камеру. Меня это очень тогда потрясло.

– Видел я того пацана в детстве. Пару раз. Он не отсюда, просто приезжал к кому-то.

– У него протез обычно?

– Не знаю. Я его только на Вонючке видел. И что с ним случилось, тоже не знаю. Ладно, хватит про всякое грустное.

Сверху над нами пролетает самолет-«кукурузник». Мы смотрим ему вслед.

Сидим на трубах и пьем портвейн, закусываем белым хлебом. Можно сказать, мы провожаем Ленку. Солнце уже зашло, и на небо наползают с востока темно-синие рваные облака, становится холодно.

– Вот фигня какая, – говорит Стас. – Лето кончается. Скоро и на трубах не посидишь по-нормальному.

– Хер с ними, с трубами. Не всю же жизнь на них сидеть. – Гоша смотрит на Стаса, выпивает свое вино и передает мне стакан. Я наливаю себе.

– А хоть бы и всю жизнь. Мне здесь по кайфу.

– Ни хера тебе не по кайфу. Просто тебе сейчас нечего делать, вот ты и сидишь здесь с нами. А потом закончишь школу, поступишь в институт…

– А может, я никуда поступать не буду.

– Будешь. И я буду. Куда-нибудь. Чтоб в армию не идти. А ты, Ленка, куда?

– В историко-архивный.

– А-а-а…

– Спой, Стас. А то что-то сегодня ты только пьешь. У тебя петь лучше, чем пить получается.

– Ну, ладно…

Стас поет песню «Видели ночь». Когда он выпивши, у него получается лучше. Не то, чтобы совсем хорошо, но лучше, чем когда трезвый.

Подходим с Ленкой к ее подъезду.

– Давай зайдем ко мне, – говорит она. – Чаю выпьем.

Подъезд такой же, как мой: воняет мочой, на лестнице валяются окурки, а стены лифта коряво расписаны названиями хэви-метал групп.

Ленка открывает дверь своим ключом и шепчет мне:

– Старайся потише: бабушка уже спит.

Квартира воняет нафталином и старыми тряпками, как почти все квартиры, в которых я когда-нибудь был. Ленка включает свет в тесной прихожей, забитой старой обувью и шмотьем. Мы разуваемся.

– Пошли сразу в комнату. Я сделаю чай и принесу.

Я подхожу к окну. Девятый этаж. Панорама всего района. Уже поздно, и светится мало окон. Слышно, как гудят машины на кольцевой.

Ленка приносит чай и начатую пачку печенья.

– Ты, наверно, не смогла бы здесь жить, – говорю я. – У вас в Москве все по-другому.

– Не смогла бы.

– А приезжать тебе нравится?

– Раньше нравилось, а сейчас – не знаю.

– Поэтому ты так рано едешь назад? Еще ведь две недели до школы.

– Да.

– Что – да?

Ленка улыбается. Мы целуемся, стоя перед окном.

– Твои будут тебя ругать, если ты не придешь?

– Не знаю.

Мы стоим у открытого окна и курим. Скоро утро. Не слышно никаких звуков, только монотонный гул машин на кольцевой.

– Тебе было хорошо? – спрашивает Ленка.

– Да.

Я вижу, что ответ ее разочаровал. Надо было сказать «классно» или «офигительно» или что-нибудь в таком духе.

На кухне звенят кастрюли. Значит, бабушка уже встала. Я испуганно смотрю на Ленку.

– Не бойся. Я взрослый человек. Мне – семнадцать через три месяца.

– И она это понимает?

– Понимает, но не хочет смириться. Мы из-за этого ссоримся.

– Во сколько твой поезд?

– В двенадцать ноль две. Как раз хватит времени, чтобы собраться и доехать до вокзала.

– Проводить тебя?

– Нет. Я терпеть не могу, когда провожают. Ругаюсь всегда насчет этого с бабушкой. И она уступает.

– Ты позвонишь из Москвы?

– Да.

Я выхожу из комнаты. На кухне что-то жарится, наполняя прихожую запахами. Я тихонько обуваюсь и отрываю входную дверь.

Стою на балконе, пью пиво из папиного загашника, курю и смотрю на серые облака. Мне погано. Я понимаю, что Ленка не вернется сюда, не приедет, потому что ей с нами неинтересно, потому что ее жизнь – там, в Москве, а здесь – бабушка, которая скоро умрет, и друзья детства, которые просрут свою жизнь в спальном районе говенного города.

Я возвращаюсь в комнату, набираю номер Стаса.

Сидим на трубах. Внизу валяются бутылки из-под портвейна. Стас берет гитару и начинает петь «Группу крови».

Гоша наклоняется к моему уху и шепчет:

– Я был влюблен в Ленку. Позапрошлым летом. Но я ничего не сказал ей. Боялся. А ты – молодец. Я даже это… рад. Ну, ты понимаешь.

– Спасибо.

Я улыбаюсь, мы жмем друг другу руки. Стас обрывает песню на середине.

– Что такое?

– Ничего.

У меня – бодун. Ничего не хочется, никто мне не нужен. Пошли вы все в жопу. Я – никто. Пустое место. Пацан, который всю жизнь проживет в этом городе, в этом сраном районе. У меня слишком много лени, слишком много пассивности, чтобы что-то менять. Я ненавижу себя. Я не знаю, чего я на самом деле хочу. Я даже не уверен, люблю ли я Ленку. Не уверен, хочу ли куда-нибудь отсюда уехать. Может, я могу жить только здесь и больше нигде.

Я иду на кухню, открываю кран, наливаю в стакан воды. По радио говорят, что погиб Цой. Разбился на мотоцикле.

За окном пасмурно. Дождя нет, но все небо в серых мрачных облаках.

Убийца[5]

Я понял, что хочу его убить. И что смогу это сделать. Никто меня не остановит и не сможет мне помешать. И за то, что я убью его, мне ничего не сделают. Меня никогда не найдут.

Я все сделаю грамотно и расчетливо. «Мотива преступления» нет. Мы никогда не знали друг друга. Они с Таней расстались три года назад и, по крайней мере, два года не виделись.

Никаких поводов для ревности. Разве что, для мести. Но за что мстить, знаю один только я. Таня и то этого не понимает, а если бы он узнал, за что я хочу ему отомстить, то подумал бы, что я больной.

Мне повезло: я знаю его адрес и телефон. Я переписал их из старой Таниной записной книжки – она ее потом сожгла. Я видел и его фотографию, она ее тоже сожгла.

Теперь все будет просто. Нужно только поехать в тот город, где он живет – это недалеко, всего три часа на автобусе, – последить за ним, выбрать удобный момент и убить.

Вряд ли он стал крутым и обзавелся надежной машиной или, тем более, охраной. Вероятность этого близка к нулю, что бы он не говорил в свое время Тане. А он ей много чего говорил. «Только коммерция – достойное занятие для мужчины». Она мне потом рассказала.

Думаю, в моей ненависти к нему есть что-то классовое. Хотя он – далеко не крутой. Не из тех, что ездят на дорогих внедорожниках и покупают дома во Флориде. Он – обычный реальный пацан. Такие живут в одном подъезде со мной, когда-то учились в той же школе, что я, а сейчас стали средней руки спекулянтами, катаются на подержанных «бумерах», вечерами сидят в кабаках и при каждом удобном случае стараются показать, что они лучше, чем все остальные. Я ненавижу их, и дело здесь вовсе не в зависти: то, что есть у них, мне не нужно, а что мне нужно – то у меня есть. Но я не хочу согласиться с тем, что они правы, а я – нет.