Читаем без скачивания Книга мёртвых - Эдуард Лимонов

В тот мучительный год Косогор понял, что писательство – не такой легкий хлеб, как ему казалось. До этого он порицал меня и мои произведения. «Вот я когда-нибудь сяду и напишу. У меня опыт, вам, бумагомаракам, и не снился такой опыт. Я больше, чем Солженицын сидел. Десять лет, от звонка до звонка. Уж я напишу так напишу… Это ты всё о пизде, да о пизде, серьёзные книги нужно писать, о серьёзных вещах.

– Пизда – очень серьёзная вещь, Лёня, – отвечал я ему. – Очень серьёзная. /…/

– Надо же, понимаешь, жить культурно, – сказал Косогор, – пусть мы и в дикой стране. Вот я и придумал этот клуб. Собираемся два раза в месяц, обсуждаем текущую литературу. Высказываем мнения».

Последний раз я видел моего героя не то в 1981-м, не то в 1982 году.

Приходится признать, что единственное назначение мужчины – оплодотворить женщину. Удачно брызнуть спермой в её подготовленные природой мокрые недра. Никаких других задач для нас природа не придумала. Все остальные деятельности – от Лукавого. Нашёптаны им. Только Лукавый спасает нас от жизненной скуки.

Битники и другие Набоковы

«Гинзберг ответственен за освобождение дыхания американской поэзии в середине века /…/ Более всего он продемонстрировал, что ничто в американской и эротической реальности не может быть отвергнуто и может занять своё место в американской поэзии /…/ Его мощная смесь Блейка, Уитмена, Паунда и Вильямса, к которой он добавил свой собственный летучий, гротескный и нежный юмор, резервировала ему памятное место в современной поэзии», – написала об Аллене Гинзберге критик Хелен Вендлер.

Американский поэт Аллен Гинзберг родился в 1926 году в штате Нью-Джерси, в городке Паттерсон, там же, где родился выше уже упомянутый крайне скучный американский поэт, классик Вильям Карлос Вильямс. В 1956 году, в разгар популярности движения битников он публикует свою первую книгу стихов “Вопль” и другие поэмы». Битники были американской разновидностью европейского экзистенциализма, крайне вульгаризированной и упрощённой. Сидение в кафе и джаз-клубах, внутри музыкальных волн джаза было общим времяпрепровождением и для европейских массовых экзистенциалистов, и для их американских подражателей. Отсюда и кличка beat – это в переводе ритм, отсчёт, удар, притопывание. Так что можно вульгаризировать beatniks, назвав их притопывателями. Другая характеристика: ещё это была компания гомосексуалистов. Я познакомился с притопывателем Алленом Гинзбергом в 1978-м в популярном нью-йоркском музыкальном клубе СиБиДжиБи (CBGB) на углу вонючих (тогда) улиц Бликер-стрит и Бауэри, улицы бродяг. Ему было в тот год 52, и я увидел его уже безволосым, лысым и безбородым, то есть без знаменитой бороды на фотографиях. Похож он был на бухгалтера, причём очень захудалого, из мелкой фирмы по продаже подержанных холодильников. Познакомил нас фотограф Лёнька Лубяницкий, эмигрант, друг Бродского и Барышникова, отец Лубяницкого был другом отца Бродского, тоже фотографа. СиБиДжиБи – чёрная модная дыра с десятком столиков и баром – в тот вечер принимала у себя странную смесь наиновейших панк-групп и поэтов, годившихся панкам-юношам в деды: Гинзберг, Тед Берригна, Джон Ашбери, Питер Орловский, Джон Жиорно плюс другие… Не стану повторяться, вечер блистательно (горжусь!) описан мною в рассказе «Первый панк». Меня, помню, поразил демонстративный и, как мне показалось, демагогический пацифизм Гинзберга, то, что он не ленится повторять избитые и тоскливые фразы… Ну, к примеру, одна фраза: «Мы, поэты, призваны сделать мир лучше». Или: «Мы, поэты, должны давить на наши «соответствующие» правительства». Я и тогда, и сейчас считаю, что соответствующие правительства нужно расстрелять из гранатомётов, поэтому я смотрел на достаточно унылого улыбающегося бухгалтера в очках, как на придурка. Помимо этого, я был зол на него персонально ещё вот по какой причине: весной 1976 года я послал ему письмо, в письме я, разумеется, не просил у него денег, но просил внимания: познакомьте, мол, меня, мистер Гинзберг, с Вашим издателем, с каким-нибудь издателем. И я переслал ему перевод моего текста «Мы – национальный герой». Он мне не ответил. Я уверен, что вряд ли он получает больше 15–20 писем читателей в месяц, скорее всего, штук пять получает, но он не ответил. Потому я не забыл ему невнимания. Он с удовольствием вякал всему миру о мире и добре, но сам не захотел протянуть мне руку помощи. Однако первое моё впечатление о нём, как о заурядном человеке, вовсе не могло быть продиктовано моей личной обидой за неответ на моё письмо. Дело в том, что совесть «художника» не позволила бы мне очернить его, назвать лысым, коренастым, замедленным и заурядным, если б он таким не был. Правда, в тот вечер он совершил минимальное добро: распорядился, чтобы охранники пропустили нас с Лёнькой внутрь клуба.

В те годы Гинзберг пел то же самое, что и Евтушенко с Вознесенским: борьба за мир, в этом они сходились, абстрактные ценности были у них общие. Вот кусок из его стихотворения того времени; сатирического, антиправительственного:

Свобода покупать судей! Свобода организованной преступности!Свобода военным! «Я беру свое!»Сотни миллионов свободны голодать, это ли не прекрасно?Свобода для нейтронной бомбы распространять радиацию!Свобода Войне! Борьба против Мира. Уляля!«Правительство с наших спин!» – исключая военных!Свободу для Наркобюро бросать наркоманов в тюрьмы!Свобода наказания для больных наркоманов, все Хайль!

Всего в стихотворении этом «Индустриальные волны» 138 строк, но достаточно и восьми, чтобы понять, какой добрый, банальный и заурядный человек Аллен Гинзберг. Промелькнувшие строки о свободе нейтронной бомбы радиировать приводят нас к поэме Евтушенко «Мама и нейтронная бомба», такой же общепацифистской, как и творения Гинзберга. (В поэме Евтушенко есть и я: «поэт Эдик, служивший мажордомом у знакомого миллионера». В Нью-Йорке Евтушенко останавливался в доме этого миллионера, Питера Спрэга. Поэма дерьмовая, даже моё появление её не спасает.)

В тот вечер в СиБиДжиБи я увидел и старого седого любовника Гинзберга – Питера Орловского. Тоже поэт, остававшийся всю жизнь в тени Гинзберга. Насколько я знаю, Орловский ничего выдающегося не произвёл. Два старых гомосексуалиста, живущие вместе – очевидно гнетущее зрелище. Гинзберг никогда не пригласил меня к себе: я полагаю, он увидел, что такого, как я, неприязненного типа лучше в дом не вводить, «потом такое напишет!» Последняя фраза принадлежит Михаилу Барышникову, он боялся со мной общаться. Думаю, Гинзберг рассуждал так же. Барышников жив и потому выходит за формат Книги Мёртвых. Обратимся к битникам.