Читаем без скачивания Революция низких смыслов - Капитолина Кокшенева

О лубочных же картинках, народной культуре просто нельзя не вспомнить, читая Александра Сегеня, — он пользуется многими ее приемами (возможно и без всякой на то сознательной установки). Весь этот «веселый избыток» его романа, вся страшная, угарная его праздничность (от которой герой все дальше бежит, возжаждав чистоты и тишины), вся эта бесконечная еда, превращающаяся в обжорство, все это питье, заканчивающееся потерей себя, вся «половая жизнь», оборачивающая безрадостным изнеможением, — корнем своим имеют не сатиру типа Ильфа и Петрова, но именно простонародный здоровый смех балагана.

Этот народный дух проявляет себя как последняя простота с ее «неделимым ядром» (нравственным), как предельно-прямой взгляд на вещи, где все, что достойно осмеяния, будет осмеяно, достойное поругания — поругано, а достойное восхваления — таким в точности и предстанет в своем славном и героическом облике. А чтобы читатель лучше себе представлял сам стиль народных оценок, я приведу примеры конца XIX века.

Петербург как новая столица долгое время в глазах народа представлялся городом чужеродным и нерусским, где слишком много живет иноземцев. Вот и говорил раешник публике, показывая нехитрые картинки:

А вот город Питер,Что барам бока вытер.Там живут смышленые немцыИ всякие разные иноземцы,Русский хлеб едятИ косо на нас глядят,Набивают себе карманыИ нас же бранят за обманы.

А вот как восторгались удалью и силой русского солдата, сразившего султана «в городе Царьграде»:

Банником хвать его в лоб,Тот и повалился как сноп,Все равно что на грош табачку понюхал.Ловко!

Вот такой же прямой взгляд, здоровая оценка (при блестящем остроумии автора и жаркой душе его героя) и делают «Русский ураган» романом, противостоящим усталому человеку и усталой культуре.

В романе Александра Сегеня есть совершенно определенные героические народные типы. Таков генерал, типичность которого словно подтверждается тем, что у него много имен и фамилий (в каждой битве своя — а он все один). Блестящий рассказчик, участник невероятных военных приключений (кажется, он участвовал во всей войнах этого века), неунывающий вояка — именно он воплощает тот вечный тип доблести, хорошо известный в русской народной культуре. Это никогда не умирающий герой, свирепая бодрость духа которого, утрированная живучесть и беспощадная неистребимость действительно сродни всем тем удалым воякам, которые и самого султана турецкого, и самого чеченского командира «банником хвать в лоб»!

— Какого вы духа? — спрашивает писатель у своих героев.

— Русского, — отвечает его герой «голосом, в котором вся Россия».

Александр Сегень создал живую и современную форму (свой роман), в коей непринужденно, живо и весело разместился народный дух. Он не стал лгать, полагая, что всюду и во всех заметно его присутствие, но совершенно определенно указал, что народный дух все еще здоров и самобытен. Впрочем, писателя могут упрекнуть за «недостаточность положительных начал», а то и потребуют устыдиться нынешних «грехов России», как это делали уже не раз бесстрастные и «объективные» любители отечества. И тут можно вспомнить ответ Николая Страхова господину Владимиру Соловьеву: «Я часто смущаюсь, и унываю, и стыжусь, — писал Страхов, — но только за нас в тесном смысле слова, то есть за себя с г. Соловьевым, за наше общество (курсив мой. — К.К.), за ветер в головах наших образованных людей и мыслителей… Но за русский народ, за свою великую родину я не могу, не умею смущаться, унывать и стыдиться. Стыдиться России? Сохрани нас, Боже!»

Александр Сегень весело простился с XX веком — с его угарным чадом политических страстей, митингов, тусовок и сборищ, с бездейственной болтовней патриотов, с циничностью, бездарностью и эгоизмом демократов, с болезненной утопичностью монархистов. Он прощается и прощает всех женщин, столь сильно вобравших в свой облик гримасы времени. Со всеми «великими деятелями», которых дальше лакейской не пустят силы истории в великую русскую культуру. Он остается у порога нового века все с тем же скромным и надежным багажом: на нами заведено, не нами и отменено будет. А его герой нашел-таки женщину в своем родном Светлоярске, которую футбол не раздражает, которая «детьми увлекается». А выращенная им футбольная команда «Русский ураган» уже и сейчас непобедима.

Большая вода иркутской прозы

Посвящается Владимиру Кузнецову

…«Так каменщик переложил себя в большое равнодушие собора» — эта строчка из Рильке вспоминается мне часто. Она давно живет внутри и кажется уже совершенно своей. И всякий раз, когда я испытываю особую благодарность людям, коллегам, друзьям, умеющим дарить общением, талантом, помощью, вспоминаю вновь и вновь этого каменщика, совершенно не обеспокоенного своей безымянностью, отдавшего равнодушному грубому камню свое тепло, свою жизнь, свою индивидуальность. Это — особая связь с миром, при которой не столько предъявляются глобальные претензии миру (почему он так плох, зол, жесток?), сколько деликатно (при всей остающейся порче мира) и почти робко удивляются непоглощаемой никаким злом красоте его и изначальной правильности. Вот с этой-то «точки» все и начинается. С точки любви.

«Клочок земли» против литературы без границ

1

Иркутскую прозу мы знаем и любим давно. Кто еще так радостно и торжественно написал о Байкале и байкальском детстве как Леонид Бородин в повести «Год чуда и печали»? Кто еще так сокровенно-горестно жил и живет в литературе как не Валентин Распутин? Кто еще был в ней так дерзостно-свободен и так одиноко-печален как не Александр Вампилов? Никто. Никто не глядел так в наше лицо, возвращая нам своим взглядом и силу, и «тайную дружбу с высоким». Нынешние иркутские писатели (как, впрочем, и другие дорогие сердцу провинциалы) для меня все те же «каменщики», переложившие себя и свои жизни в большой собор отечественной словесности, держащие своим провинциальным упрямством равнодушную постройку современной литературы, совершенно не догадывающейся (в лице столичной критики и литературного истэблишмента) о наличии живой литературы за пределами двух столиц. И дело тут не в каком-то личном коварстве или даже лени всех тех, кто обязан видеть и слышать не только «свой круг» писателей. Дело тут в ином — литературная традиция, большой водой хлынувшая в 60-70-е из русской провинции и Сибири, перестала восприниматься (и далеко не сегодня) как актуальная. Устойчивая привычка называть ее «деревенской» как-то совсем идет вразрез с «духом времени». Действительно, в самом слове «деревня» слышится современному уху некий «симулякр» (копия с копии), давно утративший «свой контекст»! Слово есть (оно для них пустое, полое), а деревни больше нет в «элитном сознании» — нет ее образа как живого… Такую вот ситуацию создали ревнители отечественных перемен — деревня есть, крестьяне в ней живут, а в новом сознании уже нет ни деревни, ни крестьян. (Правда мне приходилось встречать в новейшей литературе название «моя деревня» применительно к новорусским коттеджам, испуганно жмущимся друг к другу и обнесенными высоченными заборами страха).

Проза нынешних иркутских писателей — Александра Семенова, Анатолия Байбородина, Евгения Суворова, Юрия Балкова и Кима Балкова, Олега Слободчикова, критика Надежды Степановны Тендитник, публицистика и проза Валентина Распутина, проза московских иркутян Леонида Бородина и Валерия Хайрюзова — самое что ни на есть реальное, во плоти и духе, доказательство существования той литературы, которую я назову литературой живой жизни. Да, именно живой, потому как современная иркутская литература противостоит мороку под названием «литература как мир текстов». И нет тут никакого преувеличения с моей стороны. Я читала иркутскую прозу и одновременно перечитывала «Генерацию «П» «Виктора Пелевина. Я оказалась в двух мирах, запечатленных в книгах моих современников. В мире настоящего проживания жизни иркутской прозой и в «параллельной жизни», слепок с которой дал Пелевин[3].

Эта созданная в последние годы «параллельная жизнь» — вторая (виртуальная) реальность — отнюдь не окультуренная область литературы, науки, искусства. Эта вторая реальность агрессивно покушается на изменение глубинных онтологических качеств бытия человека и самого человека. И главную миссию иркутской прозы (и всех названных мною писателей) я вижу в упрямом «стоянии на поле» исконных смыслов и замыслов о человеке и мире. Я вижу миссию воинов, охраняющих право литературы писать о действительности. Писать о реальном человеке, живущем «в режиме ежедневного подвига» (И. Медведева). Их борьба за действительность выражена и в языке, и представлении о человеке, и в умении показать живую, благодатную связь человека с природой.