Читаем без скачивания Он уже идет - Яков Шехтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кто жида тронет, без яиц останется. Пан Анджей сказал. Он сказал, а я сделаю. Ну, бегом отсюда.
Неудачливые погромщики припустили рысцой и пропали в тумане. Гайдуки вернулись в поместье, а рыжий крестьянин исчез, словно никогда его и не было.
Никому в городе не стало известно о золотом, опущенном габаем в копилку на двери костела. А если бы даже и стало, кто бы решился увязывать его с пожаром? Где вода, а где имение? Пожары в Куруве случались довольно часто, и в этом солидные прихожане, непохожие на кучку горлопанов-погромщиков, не усмотрели злокозненный замысел.
Пан Анджей щедро пожертвовал половину суммы, необходимой для заказа новых врат, вторую половину быстро собрали среди горожан и послали за мастерами в Краков. Проем кое-как залатали досками, и жизнь потекла своим чередом.
Ненастье сжимало Курув ледяными пальцами ночных заморозков. Природа ждала снега, но он все не шел, отправив перед собой порывистый, пронизывающий до костей ветер, беспросветную хмарь тяжелых холодных дождей и черно-серые тучи, наглухо застившие небо.
В такую погоду пани и паненки не думали о прическах, и оставшийся без заказов Довале захандрил. Целыми днями он стоял у окна, надсадно размышляя о своей пропащей, незадавшейся жизни. Впервые за долгие годы беготни Довале четко осознал, что умрет.
До сих пор ему казалось, будто придумают какое-нибудь чудо-лекарство, или придет Мошиах, или скрытый праведник даст ему благословение на долгую-долгую жизнь. Да, вокруг все умирают, но только не он, с ним такого не случится.
И вдруг он понял, что случится и что большая часть его единственной, драгоценной жизни уже за плечами. А впереди в лучшем случае кромешная мгла могилы, а в худшем – наказания за шалости, проступки, серьезные нарушения и многочисленные грехи.
– Что будет с тобой, Довале? – повторял он, прижимаясь лбом к холодному стеклу. – Что с тобой будет?!
– И чего меня так проняло? – наконец взорвался Довале. – Погода, что ли, действует: ненастный день, низкие тучи, проливной дождь, черная грязь. Да ведь не первый же раз дрянная погода, бывало и хуже! Неужели это из-за злосчастной монеты, полученной от чертей? Но ведь не было мне от нее никакой пользы, я отдал на святое дело, а значит – освятил. Что же случилось, отчего так тошно, так муторно? Неужели состарился??? А может, в конце концов поумнел. Должно ведь такое когда-нибудь произойти.
Он тяжело вздохнул, отлепился от стекла и провел рукой по замерзшему лбу. Знобило. Довале подошел к печке и прижался спиной к ее нагретому боку.
– Эх, птица Па, птица Па… Все, оказывается, зависело от моего взгляда. А куда я смотрел всю жизнь? Один раз ты можешь самому себе сказать правду, Довале. Никто ведь не узнает. Тут только мы с тобой.
– Кто это мы? – удивился парикмахер. – Тут же я один, сам с собой разговариваю.
– Ну тем более, кто же тогда узнает, если ты один? – ответил он сам себе.
– Ладно, признаюсь, – прошептал Довале после долгого молчания. – За пазуху своим клиенткам я заглядывал. Больше всего на свете меня волновала и волнует женская грудь. Что поделать, так я устроен!
Он широко развел руками, словно стремясь объяснить невидимому собеседнику свою неспособность противиться неотступному зову естества.
– А ведь дамы это замечали, – продолжил признание Довале. – У них глаз на мужской взгляд наметан, сразу видели, куда я кошусь. И почти всем это нравилось. Некоторые даже специально наклонялись, чтоб ворот платья отвис и…
– Тьфу, да о чем ты опять думаешь, Довале? – оборвал он себя. – Стоит тебе подумать о женской груди, как ты сразу теряешь голову, даже если эта грудь находится в твоем воображении.
– Да кто же ты, скажи? – возмутился парикмахер. – И что тебе от меня нужно?!
– Я – это ты, Довале. Твоя лучшая, высшая часть. Твоя душа.
– А… душа… чего же ты от меня хочешь, душа?
Ответа не последовало. Довале снова подошел к окну. Сквозь клочья слабого тумана по-прежнему неутомимо моросил дождь. Довале стоял и стоял, не в силах оторвать взгляд от картины угасающего осеннего дня. Вдруг он встрепенулся. За забором непонятно откуда возник козел с аккуратно подстриженной желтой бородкой. Секунду назад его не было! Козел неотрывно смотрел на парикмахера и зазывно качал головой.
– Бред, наваждение, морок! – прошептал Довале и принялся тереть глаза.
Спустя минуту, успокоившись и убедив себя, что ему показалось, он решился снова взглянуть в окно. Пусто. Никакого козла.
– Померещилось, – с облегчением вздохнул Довале.
Темнело. Хмурый свет постепенно мерк, и только окна бейс мидраша на горке светились желтым и теплым. Словно желая удостовериться, что он еще здесь, еще живой, еще чувствует, Довале, сам того не замечая, гладил пальцами холодное дерево оконной рамы.
«Эх, жизнь, – думал он. – Жизнь… Вот она, моя жизнь».
Глава седьмая
Правильный выбор
В то утро Копл почувствовал, что больше не может оставаться евреем. Закончились силы тащить на плечах ярмо обязанностей, клеймо бездомности и участь вечного скитальца.
К этим мыслям, к столь острой боли за напрасно уходящие дни Копл пришел не сразу. Начало своей жизни он провел подобно другим еврейским юношам, начиная с бар-мицвы засунув шею в хомут строгого исполнения заповедей. Женили его в семнадцать, Копл одним ударом ноги раздавил стеклянный стакан, память о разрушении Храма, и вступил во владение застенчивой юницей Фаней.
Они были знакомы с самого детства, брат будущей жены сидел с ним на одной скамейке в хейдере и вместе листал затертые страницы потрепанных книг. Случалось, Копл таскал за косы настырную девчонку, мешавшую их мальчишеским играм, а то и давал леща, чтоб уже отстала. И Фанька отставала, убегая домой с возмущенным воем, размазывая слезы по чумазым щечкам.
Незаметно и быстро девчушка превратилась в миловидную девушку, за которой родители давали неплохое приданое. Ее противный характер тоже сильно переменился, узнать в краснеющей от прямого взгляда Фане настырную проказницу было просто невозможно. Поэтому дело сладили быстро, как принято в семьях, следующих пути Завета. Первые три года тесть обещал полностью содержать молодую семью, и Копл продолжил ходить в ешиву, разбирая важные и сложные вопросы, связанные с «яйцом, снесенным в день субботний».
Казалось, он и дальше будет вышагивать по стезе, протоптанной поколениями его благочестивых предков, то и дело поправляя ярмо и жалуясь после второй рюмки на то,
