Читаем без скачивания Первая встреча, последняя встреча... - Владимир Валуцкий

— Вениамин, дорогой, — этак покровительственно отвечаю я ему. — Мне было интересно вас послушать, но я люблю другого человека, и он меня. И жаловаться мне совершенно не на что. Правда.

Он поглядел на меня укоризненно, покачал головой.

— Неправда. У вас глаза были бы совсем другие. А такие — я каждый день в зеркале вижу. Всего хорошего, Оля.

Стою у окна, гляжу вниз, на опустевшую площадку для автомобилей, по которой идет Вениамин. Тихонько идет, неторопливо, как человек, которому и вправду некуда спешить.

Ну вечерок. Надо позвонить Лариске.

— Лариска, спишь? Проснись на минутку — не пожалеешь!

Да неужели же кто-то опять звонит?

Нет, это будильник, надежный товарищ. Половина восьмого. Утро. Солнце. Кавардак в квартире. Рабочий день.

Стучу кулаком в стенку:

— Эй, зверь бурундук, подъем!

Ношусь как угорелая по квартире под Пугачеву из проигрывателя. Одеваюсь, собираюсь, мажусь, навожу красоту. Антошка у себя в комнате, тоже, по идее, должен одеваться. Заглянула к нему — сидит на кровати встрепанный, сонный, задумчиво сует ногу в колготки.

— Быстрей, быстрей напяливай!

— Если быстлей, то будет задом напелед. (Когда же он «р» научится выговаривать?)

— Ничего. Когда опаздываешь, можно и задом наперед.

— А почему ты все влемя опаздываешь?

— Потому что такая уж у тебя мать, выбирать не приходится.

Бегу в ванную, но у меня ведь не ребенок, а «что, где, когда».

— Мама, а человек плоизошел от обезьяны?

— От обезьяны.

— А как же — в Ленингладе ведь обезьянов нету!

— «Обезьянов» нету, а обезьяны — жили, очень давно, от них он и произошел. А ты — от ленивца, знаешь такое животное?

— Не-ет…

— Ну вот, придешь в сад и спросишь, а поэтому одевайся быстрее.

«…держи меня, соломинка, держи. Когда вокруг шторма в двенадцать баллов…» — это Пугачева из проигрывателя.

А это уже Лариска. В дверь звонит. Открываю — не Лариска, а ее Сережка.

— А где…

— Ч-хи!

— …мама?

— Мама в лифте стоит, чтобы не уехал.

— Здесь я, здесь! Быстрее!

Наконец выволакиваю Антошку, и мы — в лифте, где, чтобы не уехал, стоит Лариска.

— Привет.

— Привет. На машине поедем — Коле с автобазы по пути.

— Ул-ла! Ч-хи!..

— Ну, не надумала Витамину звонить?

— Ага, он не дурак. Позвоните, а телефона не оставил.

— Кстати, мой бывший звонил, им пальто дутые финские завезли.

— А какого цвета?

— Не знаю. Дутые!

Остановка. Надо сбегать за Валюшкой. Слава богу, собрана, запирает дверь. Почему-то на три замка, сокровища, видите ли, у нее.

— А Лариска где?

— В лифте стоит, чтобы не уехал. Ну что, поссорились?

Валюшка глядит, сияющая, счастливая:

— Что ты! Вернулся, прощения просил. Прямо какой-то сумасшедший… — И в лифте с гордостью отворачивает свитер на шее со свидетельствами пылкой любви.

— Ох, дура ты, дурочка у нас, Валюшка, а еще воспитатель. Как мы только тебе детей доверяем! Тебе пальто финское нужно?

— Какого цвета?

— Дутое.

— Мне Сашка из Чехословакии привезет.

Спускаемся, выходим дружной семьей из подъезда. Впереди — мы с Лариской, сзади — Антошка, Сережка и Валюшка, взявшись за руки. Перед подъездом — целый автобус, на боку написано: «Изыскательская КХ-2». Внутри — приборы, но места хватает.

— Дай тебе бог здоровья, Колечка, радость моя, за мной не пропадет, — умасливает Лариска мрачного водителя.

— В детский сад, что ли, вначале?

— Как всегда, золотко, как всегда!

Поехали. С песней. У нас есть любимая, дорожная, ее хором хорошо петь:

— «А ты такой холо-о-одный, как айсберг в океане… И все твои печали под темною водо-о-ой…»

Начинается мало чем от других отличимый теплый день осени тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года.

Работаю я в НИИ, в каком — не имеет значения, в бюро технической информации. Наш институт — в старинном особняке, за узорной оградой. Автобус высаживает меня у Банковского мостика, дальше бегу на своих. Задерживаюсь у стоянки машин — Вадим уже здесь, это его «жигуленок», другого такого ржавого и пыльного во всем Ленинграде нет. Пальцем пишу на пыльном стекле «привет». На работе, может, случая не представится.

Через мраморный вестибюль, по лестнице со скульптурами спешу к своему рабочему месту.

В стеклянной выгородке, за которой видна комната с компьютерами, дисплеями, стеллажами для хранения материалов и девушками-операторами, — два стола: мой и Кирилла Ивановича, шефа. Ему около шестидесяти, маленький, подвижный, с острым, любознательным взглядом. Когда я вхожу, его взгляд тотчас ко мне прилипает:

— Опаздываете, сударыня.

— Извините, автобус…

— Я не в осуждение, просто констатирую факт. Это мы, старики, приходим вовремя. А у вас — интенсивная молодая жизнь. Свидания, расставания… Что еще? Расскажите.

А глаза старика так и шарят по мне, будто хотят отыскать что-то новое. Будто не изучил все мои руки-ноги за пять лет.

— Стирка, готовка, Кирилл Иванович, чтение художественной литературы.

— Позвольте не поверить. У хорошенькой молодой женщины не должно быть такой скучной жизни. Кстати, вас уже спрашивали.

На секунду застываю у шкафчика, куда мы вешаем одежду.

— Кто?

— А кто, кто вас интересует? — игривенький голос сзади. — Расскажите.

Возвращаюсь к столу с непроницаемым видом.

— Просто меня интересует, кто меня спрашивал.

— Всё тайны, тайны, хорошенькая женщина всегда окружена тайнами! Вадим Михайлович… — маленькая пауза, любознательный укол глаз, — ах нет, он вас вчера спрашивал. Кстати, прекрасный человек, перспективный работник, интересный мужчина. Слушайте, что бы вам с ним не завертеть роман? По-молодому так, красиво, безоглядно!

— Кирилл Иванович, — скучным голосом говорю я.

— Бруевич вас спрашивал. — Взгляд в бумаги, губки поджал. Обиделся. — Вы обещали ему подготовить материалы по типажам. И не подготовили. И за это я вам, сударыня, вынужден, извините, сделать замечание.

Действительно обиделся. И так по сто раз на дню, словно что-то ему должно светить.

В обеденный перерыв пью кофе в буфете. Сижу одна за столиком. Вдруг:

— Можно к вам, Ольга Николаевна?

Вадим стоит с подносом, борщ качается в тарелке. Улыбается. Свежий, выбритый, и так хочется дотронуться до него хоть на мгновение.

— А не боишься — увидят?

— А пусть завидуют, — отвечает и садится со своим борщом.

— Кому?

— Тебе, конечно. Такой мужик рядом сидит. Храбрый.

— Давно ли — храбрый?

— С сегодняшнего дня.

— Это как?

— А так. Надоело все.

— И я?..

— Ты — наоборот…

Он слегка коснулся моей руки, смотрит своим убийственным ласковым взглядом.

— Сердишься, малыш?

— За что? Давно отучил.

Он понимающе кивает:

— Измучил я тебя… И себя тоже. Слушай. Что ты делаешь в выходные?

— Сижу с Антошкой, а что?

— А нельзя его куда-нибудь деть?

— Нельзя. У Лариски Сережка разболелся.

— А муж не может взять? В конце концов, его ребенок.

— Вадим, — говорю я, — извини, но хотелось бы знать…

— Малыш, мне тоже надоело глядеть на часы, прятаться но углам. Врать, спешить. Так больше нельзя, надо разорвать этот порочный круг… Только ничего не спрашивай, дай слово, что сделаешь, как я прошу. Даешь слово? Малыш?

Я притихла — такого в нашей жизни еще не было.

— Ну разве не об этом мы с тобой всегда мечтали? А? Оля?

Я медлю, гляжу на его необычайно возбужденное лицо; медлю — но, конечно, уже знаю свой единственный ответ…

Договорились с Софьей Николаевной, матерью Филиппа, бывшего моего мужа. В старом, еще до революции построенном доме лифт, как всегда, не работает. Топаем на высокий третий этаж, на Антошке звенит амуниция: ружье, пистолеты, сабля бьет по лестничным перилам. Звоним.

Открывает Софья Николаевна — энергичная, худая, нечесаная, во рту папироска.

— Баба Соня, луки ввелх!

— Здрасьте. Это за все-то заботы? Ах, Антон Филиппыч, неблагодарная вы дрянь, весь в папу. — Она ерошит ему волосы и толкает в зад. — Иди лучше с сестренкой поздоровайся.

Появляется годовалая дочка Филиппа, ноги в колготках заплетаются, палец во рту.

— Анютка, луки ввелх!

— Засадили бабку чад сторожить, а меня больные ждут. Твой бывший со своей новой тоже дома сидеть не любители.

— Софья Николаевна, я…

— Ладно, без прохиндейства. Извини, не целуюсь, табаком пропахла. Плохо выглядишь.

— Устала…

— Дай пульс. Ерунда. Низкое давление. Принимай ванну с бадузаном и заведи любовника.

— Есть.

— Значит, хорошего заведи.

— Вроде хороший.

— Значит, само пройдет. Красоты и молодости у тебя с запасом. Я Филиппу, когда он на этой дуре женился, говорю: идиот, после Ольки дочь Онассиса — еще куда ни шло, а ты такую бабу на дерьмо променял. Чай пить будешь или бежишь?