Читаем без скачивания SoSущее - Альберт Егазаров

Пошедшие вслед за Хоком артизаны, наглые и не очень, тоже насладили Платоново мщение, а одного, с широким лицом, крашеными волосами и глазами, полными кокаиновой смелости, того даже пришлось унести. Слишком дерзко, несмотря на воткнутый в бедро шип посоха, полезло в отверстие артистическое рыло, так что Платону пришлось прибегнуть к помощи жезла — прямо в наглую ухмылку этого похабного кота вонзились платиновые сосцы набалдашника. Улыбка оказалась фарфоровой — удар выдержала, а вот губы… тем пришлось хуже, лопнули артизанские губы, окропив ступени алтаря кровью и недавно закачанным ботоксом.

— Фу-ты, нечисть! — поморщился Платон, стряхивая розоватую слизь с набалдашника.

Ну, теперь, наладится, заключил он, ощутив в себе яростную и мощную волну рулевого церемонии.

— Распахивай! — неожиданно глубоким и повелительным голосом рыкнул он в сторону дверей и вонзил жезл в деревяшку ступеней.

И понеслось. Сократив титулярную часть до минимума, он и в остальном не церемонился: активно работал жезл, чавкал Ромка за матерчатой переборкой, черной бульдожьей мордой вылетал порой вантуз — в общем, процесс пошел.

Не обошлось и без конфузов. И за сосательный харассмент[132] досталось не кому-нибудь, а самой принцессе, которая сразу же подставила ласковому протеже не согнутый перст, а свое неутоленное сосальце. Но то ли устал Ромка, то ли специально, чтобы не сделаться карманной присоской любвеобильной принцессы, — только вместо нежного лобызания ткнул ее вантузом «идущий путем горя» — и силы сохранил, и будущую свободу — вмиг окаменевшую газовщицу буквально сдуло с подиума.

«Смел недососок», — подумал Платон, стараясь припомнить, кто еще из таящих опасность адельфов не прошел интродукции.

Так, красно-коричневые, если не считать ошалевшего от процедуры Пронахова, были отсосаны без эксцессов. А вот Пронахов… Что-то с ним не то. Платону показалось, что его обычно жестко сцепленные губы приоткрыло не столько удивление, восторг и недоумение, какое бывает у девушек при первом оргазме, а нечто вполне осязаемое, родное… А если помимо лоховища и писала у него и за губами кое-что растет? Может, и у него губа — не дура вовсе, а инструмент… А?

И даже трезубец самого Разрушителя[133], по какой-то нелепости вошедший в незапамятные времена в брошенную оболочку уральского лоха в виде культяпного трепальца, и тот не нарушил хода представления, хотя при первой попытке Ромка с отвращением выплюнул беспалую руку, видимо не сообразив, что она и есть рудимент танцующего Разрушителя. Вспомнив dance macabre[134] этого бесноватого нагараджи[135] во время его кампании-96, Платон улыбнулся и почти с теплотой посмотрел на Единого Безответного Наместника.

А тот так и стоял в своей коронной позе «понимаишь…», высоко вздымая в воздух рудимент трезубца, словно бы грозил еще одному, пока не существующему оплоту зла, забившемуся в какой-нибудь геополитический угол перед его скорым и гибельным пришествием.

«Да, триграмматонам закон не писан», — чуть ли не с жалостью подумал Платон, глядя на эту высокую комичную фигуру, что с кукольной свирепостью поблескивала поросячьими глазками на ни в чем не повинные стены галереи…

Да, пепелить теперь нечего Гневному, — разве что машинки в песочнице.

— Запахивай! — неожиданно раздался с той стороны крик дежурного по залу.

Интродукция закончилась. Теперь нужно задернуть завесу, извлечь недососка и в зал — смотреть результаты представления.

— Вылезай, стоящий-на-входе, — сказал Платон и заглянул за ширму.

Вид подопечного насторожил мистагога. Обычно неофиты валились с ног после представления, выглядели уставшими и серыми. Не то с Ромкой. Он, казалось, пребывал в коме, но странной, дикой и манящей коме, как будто в коконе света сидел Ромка, в патоке наслаждения, в меду ласки… И эта светящаяся благодать, жирно облепившая недососка, могла исходить только от нее, Дающей… нет, уже давшей входящему в Храам — и не обычное молоко жизни, а соки… больше, сливки… гуще — масло, эликсир любви, сладостную харисму. Ту самую харисму, о которой сказы в Братстве сказывали.

— Ромка, ты что, кончил? — нарочито грубо, пытаясь стряхнуть наваждение, спросил Платон, заранее зная, что достичь рудиментарного оргазма в такой разношерстной компании невозможно.

— Я не знаю, дядь Борь, — прожурчал недососок, — но так хорошо, так хорошо, — как будто не пальцы всякие сосал, а молоко матери.

«Неужели достиг? — с гордостью и некоторым страхом подумал Платон. — Нет, невозможно». И вдруг ощутил, что, помимо его и Ромкиного голоса, он не слышит ни звука. За дверьми комнаты представлений стояла полная, могильная тишина.

— Ромка! — крикнул он прямо в ухо подопечному и слегка огрел его набалдашником.

— А-а! — недососок открыл глаза и с явным неудовольствием посмотрел на Платона.

— Не морщись! Что, не харя в парадизе[136]? — съязвил Платон. — Хватит кайф из атмосферы тянуть. Братьям оставь чуток, чтобы духу хватило доклад высидеть.

— Не-е, — улыбался Ромка, с трудом пропуская звуки через огромное распухшее и покрасневшее сосало.

— Все, в деканат, за оценками, — решительно сказал наставник и буквально стащил недососка с насеста.

А за дверьми комнаты интродукций открывалась действительно странная, еще не виданная Платоном картина. Все представленные недососку адельфы глядели куда-то вперед и выше, точно так, как на изваяниях героев советского времени. И если раньше послушные камнеделы толком не знали, куда заглядывали озаренные надеждой, а тупо выполняли решения Партии, то Платон, да и другие адельфы, конечно же понимали, что смотрят они прямо в чрево Дающей, а руки в младенческом порыве тянутся к персям ее всеблаженства.

Но чтобы вот так, со слезами на глазах! Нет, это невозможно, хотя все и одним мирром мазаны, но мирр не харисма[137] — нет в нем той силы, чтобы всех поднять, если только Она за собой не позовет.

«Соки сосала! — озарило Платона. — Пьянящий эликсир… да не просто, а прямо в кровь!»

И в озарении новой догадки Платон выхватил руку первого попавшегося адельфа. Не встретив сопротивления, он поднес вялую кисть к глазам. Так и есть, три крошечные точки на сгибе указательного пальца. А этот? — схватил он пухлую руку Негуда. Точь-в-точь — тот же треугольник укуса. Но странно, ничего не говорит Предание о рудименте таком. Кто он, Ромка? Мутант или Посланец? Как бы там ни было, на всех действуют соки его, кто бы каким рудиментом ни похвалялся.

Нет, один все же воздержался. И это был не какой-то там пещерный антисемит или лидер духовной оппозиции, не право-левый нигилист, не любитель детских попок. Нет, эти послушно, совершенно не зная причин, тянули в салюте руки к широкому, выходящему на Волгу окну. Воздержавшимся оказался Нетуп. Он стоял, сложив руки у пояса, не выражая ни восторга, ни презрения, и глядел он совсем не на