Читаем без скачивания Пересечение - Елена Катасонова

— Видите, я даже вычертил ритм припляса, получается иноходь.

— Да обычный традиционный ритм, — возражала Даша, — «ах вы, сени, мои сени…». Никакая это не иноходь, вечно вы, Володя, придумываете!

— Мама! — возмущенно и тонко крикнула Галя. — Я тебя жду-жду…

И, подтверждая особые на Дашу права, пронырнула под тощими руками очкарика, четко встала с матерью рядом. Они идут покупать пальто, она что, забыла?

Даша взглянула на дочь, улыбнулась, уважительно кивнула очкарику, собрала бумаги, аккуратно сложила в большую элегантную сумку и вышла вместе с Галей из аудитории.

Пока шли к метро, пока ехали до Смоленской площади, спускались и поднимались по переходу к «Машеньке», они разговаривали. Даша, как всегда, выложила все первой. Лекция, кажется, удалась — еще бы, разбирали собрание Рыбникова! — Ерофеев, тот, в очках, длинный, — такая умница, до чего же оригинально мыслит! Завкафедрой, что ни говори, осел фантастический, жуткую опять порол чушь. Она даже решила сначала, что он шутит: не может же человек всерьез быть таким дураком!

Понемногу разговорилась и сердитая Галка. Похвалила историчка («Никто не знал, почему буржуазия в России была сразу реакционной, а я знала!»), заставили целый час отсидеть пустой урок («Вот скажи, это справедливо?»), на зимние каникулы она пойдет в семидневный поход на лыжах («Я ведь уже взрослая, надеюсь, меня отпустят?»).

Даша, услышав про поход, испугалась, но промолчала. За последний год научилась не спорить заранее: там будет видно, может, сорвется поход-то? Галя выжидательно покосилась на мать, готовая к борьбе за свои права, но хитрая Даша мирно шагала в высоких сапожках, и Галя неожиданно для себя призналась:

— Ой, мать, как я по тебе соскучилась! С тобой знаешь как интересно? Интереснее даже, чем с Максом.

— Ну, наверное, я больше знаю, — отшутилась польщенная Даша.

Галя умолкла, задумалась. Значит, поэтому? Потому что мама так много знает? Заглянула вчера в Галин учебник: «Повторяете народников, да? А вам рассказывали о любви Желябова к Софье Перовской? Он сам заявил в полиции о причастности к покушению: хотел умереть рядом с ней, вместе с товарищами. И после смерти они не расстались: улицы с их именами в Ленинграде рядом…»’ Ни о чем таком Галя не слышала, историчка говорила совсем другое. Это другое надо было понять и запомнить, но оно случилось давно, век назад, и речь шла не о людях, а о борьбе идей. Народники были носителями идеи ложной, живыми людьми они не были, как могли они тронуть Галю? А мать взяла да и рассказала об их любви, спорах, сомнениях, об их душевных муках, горестном ожидании неизбежного поражения. Самые дальновидные чувствовали — что-то не так в их теории — и, чтобы заглушить это чувство, шли до конца, до жестокости.

Потом мать принесла книги. Галя прочла их залпом, глотая слезы, беспомощно сострадая, пытаясь понять, разобраться. Сколько жертв, сколько крови, какой полный разгром! Она рассказала о том, что прочла, классу, и класс разделился и спорил, нетерпеливо ждал историчку — как высшую, последнюю справедливость. И когда вошла Валентина Васильевна, на нее рухнула такая лавина мнений, вопросов, призывов четко сказать «да» или «нет», разобраться, кто прав, кто неправ, что она растерялась.

— Да, они ошибались, их путь вел в тупик, — перекричала всех Галя, — но они были героями, они шли на смерть ради идеи, а вы так можете? И не смейте их осуждать!

Урок превратился в диспут. Никто не был опрошен, новую тему пришлось задать по учебнику. Но Валентина Васильевна не задумываясь пошла на педагогический криминал: класс, кажется, понял, что такое история, почему она всем нам необходима. И Галя поняла вместе с классом.

А все мать, это она на Галю влияет. Только дома бывает редко, а когда бывает, запирается в своей комнате на большой ключ — Галя его терпеть не может! — и работает. Лекции у нее, семинары, статьи, книгу целый год писала, а ее не стали даже и обсуждать — как мама переживала! И еще в Доме ученых Даша смотрит какие-то фильмы, сердится, что Света не может — вечно она занята! — а еще какие-то конференции, встречи, о чем-то там они спорят и что-то решают… Но зато мама умная и красивая, девчонки в Галиной школе прямо ахают:

— Такая тоненькая, совсем молодая…

— А ей уже сорок! — хвалится Галя, прибавляя совсем немного, и девчонки Гале завидуют.

Даше с Галей здорово повезло: в «Машеньку» они успели и пальто купили — хипповое, с хлястиком и фестонами, молодцы, румыны, здорово делают! Эх, чуть бы пораньше, Галя тут же бы его надела! Жди теперь до весны, а пока таскай на себе зимнее — толстое, стопудовое…

Они шли вдвоем по шумным предновогодним улицам и гордились собой: купили пальто, да еще модное и почти без очереди, да еще дешево — за шестьдесят, потому что в подростковом — в «Машеньке». Нет, что ни говори, они молодцы, они просто герои!

— А знаешь, мама, на зимние каникулы я, наверно, поеду в лагерь, — сказала вдруг Галя. — Нина Петровна говорит, что достанет путевки.

— В какой еще лагерь?

— От МГРИ.

— От какого такого МГРИ?

— Ну, мам, ну не притворяйся! Геологический институт, рядом с вами, на Моховой.

Нина Петровна — мать Максима. Даша ее ни разу не видела, но по телефону они общаются и друг другу симпатизируют. Нина Петровна работает в фотолаборатории, отец Максима — геолог, весной, летом и осенью пропадает в поле, мать бьется тогда с сыном одна.

А биться ох как приходится! Максим то учится, то не учится, то таскает в дом толпы друзей и после них — как после налета прожорливой саранчи, а то одиноко и мрачно лежит на диване, глаза потусторонние, странные, и к нему не подступишься. В сентябре обложился справочниками и пособиями и сказал, что железно идет в МГРИ, в ноябре пособия кому-то отдал, объявил, что учиться дальше не будет — и так полжизни просидел за партой, — а уедет с геологами в тайгу (только не с отцом, конечно), а после армии — на Дальний Восток, к океану, которого — представьте себе — до сих пор ни разу не видел!

Максим то дружит с матерью и приносит из магазина картошку, а то ничего не делает, не помогает да еще скандалит, грозит, что уйдет из дома, если будут его притеснять. Однажды уходит действительно, неделю кантуется у друзей, и Нина Петровна сходит с ума, обзванивает всех, чьи телефоны, прорвавшись сквозь сложные Максовы зашифровки, сумела понять в его записной книжке — удирая, забыл ее в спешке дома. Звонит, конечно, и Даше. Заговор матерей нерушим, свят и вечен.

— Сидят сейчас в кухне, мама их накормила, вы не волнуйтесь, — шепчет Даша, прикрыв рукой трубку. — Нет-нет, не худой и не грязный, ничего плохого с ним не случилось. Живет, кажется, у какого-то Гарика, я попробую выведать у Гали, потом позвоню.

— Дарья Сергеевна, скажите ему, — всхлипывает Нина Петровна в трубку, — ну что ему надо? Дома же хорошо! Пока нет отца, у него даже своя комната, мы в его годы разве так жили? И что я такого сказала, что сделала? Он пришел тогда в два часа, подумайте, в два ночи! Я боялась, что его зарезали, все глаза проглядела! Другая бы надавала пощечин, а я только выругала… Зря, конечно, но ведь сил нет…

— Нина Петровна, дорогая, не плачьте! — пугается ее слез Даша. — Я все сделаю, все, что надо, я скажу ему…

— Только вы от себя, хорошо? Не говорите, что я звонила.

— Конечно! Это Галя, это мы виноваты… Они там поссорились, отношения потом выясняли, до часу проторчали на лестнице, он, наверное, шел пешком. Я тоже злилась, ругалась…

Даша чувствует себя виноватой: Максим влюблен в Галю по уши, а у него десятый — выпускной класс. Это все из-за нее, из-за Галки, а значит, Дашина тут вина.

Даша вешает трубку и бросается в кухню, высказывает Максиму все, что о нем думает, требует, чтоб немедленно занимались — пусть вместе, если уж так… Галя снисходит: гоняет Максима по английскому — тут она корифей. Они закрывают плотнее дверь, пьют чай, съедая весь хлеб, все печенье, вместе читают тексты. Даша не позволяет Гале запускать язык, таскает в дом умопомрачительные американские детективы, вечерами упорно говорит с дочерью по-английски.

— Бабуль, ну чего она? — возмущается Галка. — Баб, скажи ей!

— Некогда мне тут с вами, — дипломатично ворчит бабушка, вообще-то всегда на стороне внучки, но знает — здесь Даша стоит насмерть.

На русские прямые вопросы Даша отвечает уклончивыми английскими фразами. Приходится понимать, отвечать, даже беседовать. И Галя сдаётся, и увлекается, и шагает далеко впереди программы. А Максим ничего не знает, а главное — знать не хочет. Он нарочно коверкает и без того исковерканный им английский, нахально заявляет, что устал, хохочет на весь дом, сердит Галку. Потом в кухне настает тишина. «Целуются, черти, — вздыхает Даша. — Ну что тут поделаешь? Целуются!»