Читаем без скачивания Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями - Борис Носик

— Девочке пора спать, — строго заявила фрау Рейтерн.

Глава 2

Явление Вернейской Лолиты

Вейльбахский курс лечения подошел к концу незаметно. Жуковский чувствовал себя много лучше, однако еще не совсем твердо. Теперь ему прописаны были теплые воды Эмса. Горячие ванны были полезны и для здоровья Рейтерна, так что, отправив семью в замок Виллинсгаузен, однорукий гусар охотно сопутствовал Жуковскому в Эмс, где жизнь их сразу вошла в привычную колею — словно и не прошло шесть лет… Они встречались ежедневно за завтраком, на дневной прогулке и непременно вечером, за исключением тех немногих случаев, когда Жуковский был приглашен на концерт арфы к княгине Волконской или проводил время с графом Каподистриа. Так что время в Эмсе пролетело незаметно, доктор остался доволен результатом лечения и прописал Жуковскому дальнейшее виноградное лечение в Швейцарии с последующим путешествием в Италию. Так друзья оказались в Веве, маленьком швейцарском городке между Монтрё и Женевой, на берегах Лемана, синего Женевского моря-озера, просторами своими и ласковой южной красой навевающего северянину мысль о южных морях.

Дни их проходили в занятиях и дальних прогулках в горы и вдоль озера. За синей гладью Лемана поднимались гряды Савойских Альп с заснеженными вершинами, горная дорога вела через живописные, ухоженные деревушки, через сады и виноградники, все здесь было освящено литературой, великими именами, грохотом давней истории и близостью исполинских Альп. Жуковский чувствовал себя хорошо, однако еще очень памятна, почти физически ощутима была недавняя тошнотворная слабость, и оттого намеченное на зиму врачом путешествие по Италии пугало его трудностями пути, неизбежными переменами, непредвиденными обстоятельствами, возможным возвращением слабости. А пуще пугало одиночество в дороге, потому что Рейтерну, на его взгляд, пора было возвращаться к семейству (не мог же он, Жуковский, так надолго отрывать человека от жены, от дома).

Однажды, присев на поваленном стволе у берега, близ какого-то живописного сельского дома — шале, Жуковский сказал, взглядывая умиленно то на могучие снежные вершины за озером, то на уютный садик вкруг дома:

— Что, если бы нам поселиться вот здесь на зиму? Или даже еще живописней сыскать уголок? Жить себе мирно — читать, рисовать, писать. Я бы тогда отложил Италию. Бог с ней, подождет еще некоторое время — пока у меня сил не станет больше…

Рейтерн согласно кивал головой, а Жуковский всполошился: нет, нет, он и подумать не может, чтобы лишить на столь долгие месяцы человека семейного общества — жена, пятеро детей, долг семейный… Это было так, галиматья, чистое мечтание. А назавтра все же не выдержал, когда увидели на прогулке еще краше вчерашнего двухэтажный дом на горе невдалеке от озера и с видом на такие дали, что дух захватывало, — на самый что ни на есть Шильонский замок, а надпись на воротах гласила: «Сдается внаем». Теперь Жуковский начал с другого конца, осторожнее, но в общем, про то же: а что, ежели привезти из дождливой Германии сюда все семейство, снять вот такой просторный дом (он сам и снимет) и пожить на ласковом (и осенью ласковом, и зимой) здешнем солнышке — когда им еще такое в жизни представится? Рейтерн усмехнулся в пушистые свои усы, сказал:

— Надо будет написать нынче же в Виллинсгаузен, идея славная. А работать вам мешать не будем?

Спросил для формы — кто ж станет мешать Жуковскому, дети, слава Богу, воспитанные, да и не маленькие уже, только что разве Вайя, маленький Васек (в честь друга и названный), так он премилый ребенок, Мию Жуковский знает, а Лизхен и вовсе большая девочка, тринадцать…

Переписка шла долго, потом пошли приготовления и сборы, а тем временем они дом себе окончательно облюбовали (что за чудесное занятие — выбирать дом в таком крае), в деревушке Верне. В эти недели, пока они были заняты прогулками и этими приятными хлопотами, работа у него тоже двинулась — и «Роланд», и «Плавание Карла Великого»… Оливковые деревья перед домом навевали ему какую-то фантазию на темы Палестины и крестовых походов…

Наконец из замка тестя Шверцеля пришло известие, что семейство Рейтерна двинулось к берегам Лемана.

Дом выходил крыльцом на Симплонскую дорогу, которая по берегу Женевского озера вела на Монтрё и дальше в Альпы, на перевал. Слева, над водами, виднелся ставший знаменитым (англичанам благодаря Байрону, а русским уж благодаря переводу Жуковского) Шильонский замок («На лоне вод стоит Шильон; / Там в подземелье семь колонн / Покрыты влажным мохом лет»). Вправо, за синей гладью озера, видна была голубоватая однообразная стена Юры, а если посмотреть в глубь кантона, прочь от берега, — вблизи были горы, покрытые виноградниками, усыпанные деревнями, замками, хижинами крестьян, поросшие буковыми и ореховыми деревьями. На другой стороне озера — тоже горы, громадные Савойские Альпы, а на заднем плане за ними — снежные вершины, в том числе и Сен-Бернар, знаменитый Наполеоновым переходом и своими добрыми отшельниками, которые держат собак для спасения путников, заплутавших в горах.

Десять лет тому назад Жуковский уже посетил однажды этот край и потом вспоминал его, перекладывая на русский язык Байрона — и Альпы, и луга, и бездну озера у ног, и хижины веселых сел, и кровы светлых городов… Сейчас он бродил (не решаясь из-за недавней слабости подниматься выше в горы) по горному шоссе — то в сторону Монтрё, то в сторону Веве и Кларана. Три версты туда, три обратно, при постоянно сменяющихся пейзажах красоты необычайной, наедине с природой и своими мыслями или поэтическими образами, умиляясь красоте Божьего мира и сокрушаясь из-за невозможности передать эту красоту словами и образами поэзии — передать в полной мере, во всем несказанном блеске.

Однажды, стоя на повороте горной дороги, под нависающей страшной скалой, среди хаоса беспорядочных обломков, Жуковский вспомнил горную местность, виденную им неподалеку от Люцернского озера, где оторвавшейся частью горы засыпаны были заживо несколько селений: там и ныне в таком же хаотическом беспорядке разбросаны дикие скалы, между которых с трудом пробиваются чахлые кустарники. А поодаль — сады, виноградники и цветущие селения, такие же, какие были на месте давней катастрофы, и только неровный характер местности подтверждает предание о том, что и здесь тоже много-много лет тому назад — может, двести, а может, все четыреста — произошло такое же бедствие, однако вот расцвело все снова, может, даже обильнее прежнего, как знать…

Вечером, за обедом (сходились они по-европейски, в половине пятого и позже), Жуковский развивал перед Рейтерном мысли, одолевавшие его в тот день на возвратном пути от места горной катастрофы: не так ли история человеческого общества? Все эти предания о падении царств Египта или Индии, Кира и Александра, сам всемогущий Рим — не обломки ли они ужасных катастроф? И вот теперь, когда они покрылись великолепным покровом жизни, эти обломки и развалины, не грозят ли им новые разрушения от взрыва минутных страстей или чьей-то воли? И должно ли разрушать существующее, жертвуя при этом справедливостию ради возможного будущего блага, — то есть опрокидывать гору на человеческие жилища с безумной мыслию, что можно будет вдруг бесплодную землю, на которой стоят жилища, заменить другою, плодоносною? Что ж, может, она даже и будет здесь когда-нибудь, эта плодоносная земля, может, время возьмет свое — но когда? для кого? Если время и начнет новую жизнь на развалинах, то это уже его, времени, дело, а не наше: мы только произвели разрушение. Сказать другими словами — отдаленные последствия катастрофы вряд ли могут оправдать преступное наше губительство…