Читаем без скачивания Укрощение тигра в Париже - Эдуард Лимонов

— Мне кажется, что меня ударило слева, именно вблизи виска, боковым зеркалом высокого автомобиля. Вана, забыл, как будет ван по-французски… Камьона, вот. И, уже падая, я ударился о мостовую правой стороной затылка. Ведь именно слева бегут машины по набережной Отель де Билль, когда ее переходишь сойдя с моста Луи-Филиппа.

— Но мы возвращались через другой мост, тот, что ближе к ресторану, через мост Мари, — возразила она.

— В любом случае, автомобили бегут слева направо.

— Там двустороннее движение, Лимонов. Я не думаю, что тебя сбило машиной. Я не помню…

— Мне кажется… что камьон поджидал нас… И когда мы ступили на автостраду, чтобы перейти ее, эти четверо в камьоне нажали на газ.

— Ты думаешь, нас специально поджидали, чтобы… чтобы убить? — глаза, цвета воды в реке Керулен после прохода через нее тысячи монгольских всадников, округлились в ужасе. — Но кто, Лима, кому мы нужны?..

— CIA, может быть? — предложил кандидат в параноики.

— Лимонов, не сходи с угла! — Наташка рассердилась.

— Никогда не знаешь, — сказал он, — какое они придают тебе значение. Как и советская власть, они относятся к литературе слишком серьезно. Вот французское ДСТ меня никогда не беспокоило. По-видимому, они понимают, что писатель — это паяц.

На следующий день, вставая в туалет, он понял, что дела его плохи как никогда. Дичайшая боль запульсировала в нескольких местах черепа, и ему пришлось отдыхать, сидя в постели. Отдохнув, стараясь держать голову ровно, калека совершил болезненное путешествие протяженностью в десять метров в туалет и обратно. В ванной он успел заглянуть в зеркало. Левый глаз совсем залило кровью.

Он вернулся в кровать и оставался в кровати две недели. Спал по восемнадцать — двадцать часов в сутки. Когда он не спал, но лежал в затемненной спальне с открытыми глазами, на него, не исчезая, постоянно ползла оранжевая пушистая гусеница. Больной глядел на всегда ползущую и разжимающую тело гусеницу, и ему было хорошо. От гусеницы исходил вечный ровный покой. Ее пушистая апельсиновая шерстка одним своим видом говорила больному, что все хорошо, и всегда было хорошо, и будет хорошо. Что умереть так же хорошо, как и жить, и что умереть сегодня и сейчас так же хорошо, как умереть через тридцать лет. Больной писатель обожал свою гусеницу, но, когда он пригласил подружку полюбоваться на нее, оказалось, что Наташка, очевидно, потому, что ее не ударило по голове, гусеницы не видит. Однако, когда писатель рассказал ей, как выглядит его гусеница, Наташке она тоже понравилась. Через две недели гусеница исчезла, но он обнаружил, что может по желанию, даже не закрывая глаз, увидеть свою гусеницу когда хочет. Еще он обнаружил, что множество проблем мира совсем перестали его волновать. И впервые он подумал, что, может быть, это хорошо, в конечном счете, что его ударило по голове автомобилем.

Два месяца он не пил и не занимался гантельной гимнастикой. Физиономия его постарела и побледнела. Кожи на обоих висках оказалось неожиданно много, как на локтях, и она так и оставалась нечувствительной. Пульс на висках, ранее ясно и ровно бившийся в крупных венах, прощупывался слабо. Он подумал, что CIA или не CIA, но его угробили. И что без вмешательства извне дело не обошлось. Ведь за всю его жизнь, обильную всевозможными насильственными происшествиями, он никогда не напивался до такой глубокой бессознательности. Ресторан, в котором происходил вернисаж Генриха, отделяли от моста Мари или даже от моста Луи-Филиппа всего несколько минут ходьбы. Злоумышленники вполне могли выследить его и сбить их с Наташкой, свалив все на несчастный случай.

Через два месяца он выпил с подружкой бутылку шампанского и думал, что умрет. Голову жгло изнутри. Было такое впечатление, что затылок залит горячим свинцом. Пришлось пойти в спальню и лечь в постель. Весь остаток дня он пролежал в постели, и горячий свинец разъедал живую часть головы. Наташка сочувственно, и в то же время раздражительно, спросила: «Лима, не больно, а?» — и ушла в кабаре петь, а он опять и опять вспоминал ощущения несчастливой февральской ночи, пытаясь понять, что же тогда случилось. Внезапно еще гипотеза всплыла из пены, рожденная неясным и слабым ночным фильмом… Какие-то парни идут сзади, за ним и Наташкой… и вспышка света. В руке одного из парней, до вспышки, нечто похожее на бейсбольную биту или тяжелую палку. Возможно, его ударили сзади палкой по голове?

Порошку, выпитому в ресторане, он долгое время не придавал никакого значения. Мало ли за свою жизнь в Америке он выпил таблеток. Барбитураты, мескалин — все шло в него без проблем. Двойник порошка был им схвачен тогда со стола и сунут в карман. И забыт в кармане. И только когда он опять надел те же брюки, в которых был на выставке, случилось это через несколько месяцев, он обнаружил в кармане пакетик. Писатель поглядел на пакетик и сунул его в банку с Наташкиными лекарствами. Безучастно.

История прояснилась внезапно, когда уже казалось, что она навеки останется неразгаданной. В июне, придя на коктейль-парти, устроенный издательством «Рамзей» в честь Реджин Дефорж, писатель разговорился с коллегой писателем, и плюс, он был еще доктором. Увидав, что Лимонов отказался от шампанского, разносимого белокурточным наглым официантом в прыщах, и предпочел взять в баре виски, доктор-писатель Пьер-Луи спросил, почему чудак отказался от лучшего в мире французского бледно-зеленого сока жизни. Писатель вкратце рассказал ему свою историю, упомянув почему-то и пакетик. Обычно он рассказывал историю, опуская пакетик как несущественную деталь. Сейчас он упомянул о пакетике из уважения к доктору.

— Разумеется, мне никогда не придется узнать, что же случилось с нами в ту ночь на самом деле, — заключил историю писатель, как бы гордясь даже своим безрассудством.

— А вы не помните, что за порошок дал вам ваш приятель?

Он не помнил, но на рю дез'Экуфф, в банке с Наташкиными лекарствами лежал двойник порошка, данного ему Фернаном. На следующий день он позвонил доктору Пьеру-Луи и сказал название порошка.

— Ну и странный у вас приятель, — сказал доктор. — Порошок — одно из сильнейших противоалкогольных средств. Оно вызывает шоковое состояние, подобное тому, какое вы переживаете теперь, когда пьете шампанское. Видите, оно эффективно даже три месяца спустя. Но средство это, разумеется, применяется к больным, находящимся в клинике под наблюдением врачей. Ваш приятель или полный идиот, или ваш враг. Давая его очень пьяному человеку, он не мог не понимать, что он делает.

Писатель хотел было тотчас же позвонить Фернану, но оказалось, что Фернан и Адель уже несколько месяцев как переселились на Кот д'Азюр, где молодые агенты дьявола открыли бутик. Обзвонив общих приятелей, можно было в конце концов получить их номер телефона, но писателю не захотелось поднимать пыль. Он опять начал делать свою гимнастику, чувствовал себя О.К. и предпочитал думать, что покушение на его особу сорвалось. — Может быть, CIA подкупило Фернана? — только и подумал параноик. — Или некие Высшие Силы подкупили Фернана? Элегантный юноша мог принять предложение и тех и других не из враждебности к писателю, но исключительно из чувства эстетизма и желания сыграть в орудие судьбы. Зло ведь притягивает этого молодого человека.

Наташкина коленка зажила, и в коллекции ее шрамов прибавился еще один. Писатель до сих пор остерегается пить шампанское и едкое сухое вино. Что-то в его черепе бесповоротно изменилось к худшему. Но знакомство с оранжевой гусеницей сделало его необыкновенно мудрым человеком. Ласковая и далекая от людей улыбка часто появляется на его губах. Все чаще и чаще.

глава восьмая

Неохотно, опаздывая, Наташка убежала наконец в кабаре, а я остался в кресле с «Одиссеей» на коленях. Наташка утверждает, что не сексуальный акт главный фактор в отношениях женщины и мужчины. Сама, однако, после того, как я выебу ее лучше обычного, уезжает в кабаре очень неохотно, долго целуется у двери, обязательно звонит из кабаре и сообщает, как она меня любит. Покорным и нестроптивым тоном. Ангел-девочка.

— Я так тебя люблю, Лимочка, даже страшно… — шепчет она в трубку.

Если же выебать ее не очень хорошо, она не стесняется высказать свое презрение ядовитым замечанием и возвращается много позднее обычного. Что бы Наташка ни декларировала, процесс сексуального соприкосновения с мужским телом для нее очень важен.

Важен и для меня процесс соприкосновения Наташки с мужскими телами. Как для всякого самца, впрочем. Я закрываю адаптированное, для юношества, издание «Одиссеи» Андре Боннара. Женщины и секс — доминантные силы уже в этой, одной из первых книг человечества. Не Боги, нет, всех Богов вкупе можно спокойно заменить современным случаем. Но девочки. Не говоря уже о милейших сестричках: Елене Прекрасной и Клитемнестре, из-за одной произошла Троянская война, другая спокойно вместе с любовником угрохала муженька Агамемнона (так похожи на Лилю Брик и Эльзу Триоле эти дочери Леды), и другие девочки в «Одиссее» готовы на все ради члена. В книге идет интенсивная сексуальная жизнь всех видов. Калипсо держит у себя Улисса семь лет (!), сука, ебя его, пользуясь крепким мужчиной. Но Улисс рвется к пизде своей Пенелопы, прочь с острова, где только он и Калипсо и ее нимфы, — ревновать не к кому. А без ревности секс скучен, даже с богиней. Распаленный видениями Пенелопы, ебущейся сразу со всеми женихами, Улисс рвется к месту действия, туда, где есть другие самцы. В пятой песни неглупый Улисс признается, что в Пенелопе по сути дела нет ничего особенного.