Читаем без скачивания Засуха - Владимир Топорков

Не на шутку испугался Лёнька и, когда выскочил на свой огород, перемахнул канаву и оказался на полевой меже, показалось ему, что мир над ним сделался маленьким и тесным, чёрным до жгучести, и захотелось взвыть по-волчьи, протяжно и долго. Они с Серёгой в самом деле в последнее время стали похожи на волков, скорее даже не на волков, а на волчат-переярков, злобных и враждебных по своей сущности.

Идея убежать из ФЗО первому пришла в голову Серёге. Перед этим его крепко избили ребята из группы каменщиков, – сломали палец, наставили синяков под глаза, ботинком содрали кожу на ноге, сейчас она иссиня-красная, с подтёками, покрылась гнойными струпьями.

Ночью в общежитии Серёга, кряхтя и постанывая, подкрался к койке Лёньки, зашептал страстно:

– Слышь, Лёнька, пойдём на Маринку…

– Да ты что, в своём уме – ночь на дворе!

– Струсил, да?

Закряхтел Лёнька, цепляясь за спинку койки, поднялся, в темноте бесшумно натянул штаны и гимнастёрку и тихо, как мышь, выскользнул из комнаты. Вместе с Серёгой они незаметно прошмыгнули мимо задремавшей старухи-дежурной, выскочили во двор, перемахнули через забор. И всё это молча, без лишней суеты.

За забором Серёга притянул Лёньку к себе, зашептал на ухо, обдавая горячим дыханием:

– Понимаешь, Лёнька, пистолет нужен.

– Да зачем он тебе?

– Перестрелять гадов! Пошли! – Серёга затрясся мелко. Лёньке показалось, что даже в темноте у него вспыхнули багровым всполохом глаза.

Егоров потащил ещё ничего не понимающего Лёньку за собой, и, хотя тот мычал и кряхтел – видно, ещё не сбросил с себя сон, шёл уверенно, громко бухал ботинками о мостовую. Около одного из зданий, что сейчас высилось в темноте мрачной тёмной громадой, и только светилось несколько окон, Серёга остановился и приказал Лёньке:

– Стой здесь, а я на разведку! Да смотри не смойся, сынок!

От здания тянуло приятным неповторимым запахом печёного хлеба, и Лёнька догадался, что это, скорее всего, городской хлебозавод. Около здания тарахтела машина, переговаривались люди. Лёнька присел на корточки, снял ботинок – надо было поправить наскоро надетый носок. Что-то нехорошее было на душе у него, внутренним чутьём понимал он, что Серёга задумал злое, недоброе, но уйти сейчас отсюда – значит струсить, подвести товарища, а это в понятии Лёньки – сродни предательству.

Лёнька любил книжки про войну, про смелых и отважных разведчиков и моряков, которые попадали в сложные жизненные переплёты и выходили героями, будто не люди, а чудо-богатыри с семью головами, сражались они с врагами, крушили и побеждали. В книжках встречались такие зигзаги судьбы, что, кажется, ещё мгновенье, и пропал человек, канул в вечность, но копится вера, вызревает отвага и злость, – и он на коне удачи. В последней книжке читал Лёнька про отважного матроса, который из-под носа у немцев увёл паровоз, и ему и сейчас слышится ликующий голос моряка: «Жми, Федя, дави, Федя!» Это он так к паровозу «ФД» обращался.

Вот и сейчас Лёнька чувствовал себя таким же геройским парнем, который остался в засаде, ждёт товарища, ушедшего на задание. Серёга появился скоро, что-то тащил под мышкой, и по запаху Лёнька определил: хлеб принёс его дружок. Серёга тихо свистнул, и Лёнька подал слабый голос. Опять зашептал Серёга на ухо:

– Три буханки смолотил. Держи!

Он протянул одну аппетитно пахнущую, ещё горячую буханку, и у Лёньки потекли слюнки. Но Серёга прохрипел:

– Есть не моги! Терпи! Потом поедим…

Он опять подтолкнул Лёньку, они побежали в тени домов. Теперь, как понял Глухов, на Маринку. Улица с таким названием была самая знаменитая в городке, воровская и разбойная, с хулиганистыми обитателями, славившимися постоянными драками и дебошами. В Лёньке начинала вспухать, вырастать в ощутимый клубок злость на Серёгу – и чего это он темнит, не может сразу объяснить другу, куда и зачем они шагают, от одной неизвестности околеешь. Но не успел. Егоров, подойдя к калитке одного дома, на секунду замер, прислушался, подняв вверх палец, а потом шмыгнул в неё, снова шепнув:

– Жди!

Догадался Лёнька, что пришли они к дому Славки Догаева, учившегося в их группе. В отличие от «иногородних», как числились ребята, подобные Глухову и Егорову, Славке и другим местным разрешалось ночевать дома. Для них была неплохая житуха – день в ФЗО, а на ночь – домой, под мамкино крыло. Лёнька, тяжело переживающий разлуку с домом (ему казалось, что из груди у него вытащили сердце, и там теперь образовался широкий, как сусличья нора, свищ), искренне завидовал горожанам. У Славки они дважды были дома, и Лёньку поразили чистота и порядок, а самое главное, мать Догаева – лёгкая, стремительная хлопотунья, которая обрадовалась ребятам, как самым дорогим гостям, усадила за стол пить чай.

Между тем, заметил Лёнька, как подкрался Серёга к самому дальнему окну, тихо стукнул раз-другой в стекло. Оно задзинькало, словно под ветром, а потом противно заскрипели петли. Видимо, Славка или кто другой открывал створки, потом послышался тихий разговор, шорох, а затем на тропинке снова появился Серёга. Был он уже без хлеба, и Лёнька вздрогнул – будет ему на орехи от друга, ведь он не удержался, щипал по маленькому, как ему казалось, воробьиному кусочку от ароматной буханки, забрасывал в рот и аппетитно сосал. Но Серёга не обратил на это внимания, наоборот, был он сейчас какой-то радостный, возбуждённый, будто ему выпал крупный выигрыш в заём или орлянку и, схватив Лёньку за руку, шепнул:

– А ну, пощупай!

Лёнька ощупал карман брюк, и под пальцами явственно проступил пистолет.

– За две буханки? – спросил Лёнька.

– А ты как думаешь, голова садовая! Да это ещё дорого. У Славки этого оружия – как в арсенале. Вот он им и торгует.

О том, что у Догаева было много всякого военного барахла, в том числе и оружия, Лёнька знал. В военные годы грязинская ребятня открыла для себя рискованный промысел – забираться в военные эшелоны, а там находилась и жратва, и одежда, а оружия – хоть пруд пруди. Да и за буханку хлеба нетрудно выменять любой пистолет. Конечно, особым расположением ребятни пользовался трофейный «парабеллум», но стоил он или банку тушёнки, или, как минимум, две буханки «чернушки».

По ребятне не раз стреляла охрана, один из них так и остался лежать на стылых путях – наповал, но Славке везло. Да и не могло не везти ему – вихлявому, юркому, начинённому энергией и выдумкой. В школу ребятишки не ходили, каждый день собирались за рекой, там, где железная дорога поднималась в гору. Обычно здесь поезда сбрасывали скорость, а некоторые составы шли даже с толкачом, и их спокойно можно было догнать черепашьим шагом. Вот тут и не зевай, рвани на платформу, а потом – в открытый полувагон, где под брезентом могло быть всё. В одну зиму стало особым шиком доставать из составов чёрные головастые валенки, дублёные полушубки, вскоре вся Маринка щеголяла в этих нарядах. Многих и замели потом за эти дела, так ведь кто об этом тогда думал!

Со Славкой Лёнька с Серёгой подружились сразу. Им понравился этот неглупый парень, его независимость и в поступках, и в суждениях. Тот многое знал и испытал, но не кичился этим, а только смотрел снисходительно на ребят-деревенщиков, как смотрит мудрый учитель на глупых пострелят-малышню, только переступивших школьный порог. Однажды Славка увлёк ребят за собой, потащил за город, по крутому распадку-буераку довёл до старых выработок, где до войны добывали камень-известняк для сахарного завода.

– Ну, что, братва, посоревнуемся? Устроим рыцарский турнир?

Непонятно пока говорил Славка, но когда он смотался за косогор и вернулся с тремя револьверами, ребята поняли, о чём идёт речь. Лёнька ни разу не держал в руках боевого оружия, в доме у них было только старое отцовское ружьё-одностволка, и сейчас он с трепетным волнением взял в руки холодный, как камень-голыш, наган. Вся его сущность потеряла ощущение реальности – сейчас он будет стрелять, сейчас он, как на фронте, заляжет за камень и ударит по неведомым врагам, по тем, кто отнял у него отца и среднего брата.

Славка достал из кармана гимнастёрки газетный лист, красным карандашом начертил круги, напоминающие мишень, спичками прикрепил газету к отвесной глинистой стене.

– Ну, пали, братва! – крикнул он.

Первым отстрелялся Лёнька. Щёлкал барабаном и делался угрюмым, обиженным, оглушённым. Он чувствовал, что не попадал, злился на свою оплошность, но ничего сделать не мог – наган с каждым выстрелом становился всё тяжелее и тяжелее, рука наливалась тяжестью, ломило в глазах. Он опустошил барабан, и Славка сощуренным взглядом, ещё не подходя к мишени, определил:

– Ушли за молочком, Глухов!

Вторым стрелял Егоров, и Лёнька искренне позавидовал ему, позавидовал светлой завистью – Серёга лёг неторопливо за камень, вытянул длинные ноги и начал методично, раз за разом, посылать пули в начавшую пузыриться газету. Но больше всего поразил Лёньку Догаев – как заправский мастер-стрелок он стрелял навскидку, подводя ствол снизу, и вскоре в центре газеты образовалась сплошная чёрная дыра.