Читаем без скачивания Привал на Эльбе - Петр Елисеев

— А по сему случаю разрешаю выпить еще по одной, — Кондрат Карпович, достав заветную бутыль, налил в кружку спирта, выпил залпом.

— Разошелся, — с горечью сказал Михаил. — Довольно.

— И старый конь ест ячмень, — крякнул старшина.

— Правильные слова, — сказал Яков Гордеевич, — старый казак гуляет, а саблю не выпускает. Все хорошо, но с тобой, Михаил Кондратьевич, неладно получилось, — с сочувствием проговорил он. — Хоть бы до собрания или после собрания сообщили. Что же такое в газете про вас?

— Понятия не имею, — проговорил Михаил, — накаркали фашисты что-нибудь.

— Гадать не будем, — заметил Элвадзе. — Приедет начальник политотдела — узнаем.

Михаил молчал, все было немило: слова друзей, их сочувствие, даже мысли о Вере, вдруг возникшие, удручали его. Она обещала прийти на вечер — не пришла. «Наверное, узнала про плохую весть и отвернулась от меня». Чем больше Михаил думал о ней, тем горше становилось. Он вспомнил поговорку: друзья познаются в беде.

— Не горюй, сын, — пытался Кондрат Карпович подбодрить сына. — Если душа чиста, свинья не съест.

— Перестань убаюкивать, пустые слова, — оборвал Михаил отца.

— Ты не сердись, — вмешался Элвадзе. — Старый ворон зря не каркнет.

— Точно. Если натворил что в плену, то скажи лучше, — сказал старый казак.

— Да перестань же, черт возьми! Натворил, — передразнил Михаил отца. — Что натворил?

В комнату вошла Вера. На голове у нее была кавалерийская фуражка, на груди блестели медаль и орден. Она звякнула шпорами, прицепленными впервые за время службы на фронте. Михаил сразу улыбнулся, бросился ей навстречу, воскликнул:

— Чем не казак!

— Прошу извинить, что не пришла к вам на ужин — отправляла больного в санбат, — объяснила она.

— Извиняем, садитесь, спасибо, что хоть поздно пришли.

Михаил почувствовал, что с Верой ему стало веселее, спокойнее. Он налил ей вина, достал из своей сумки плитку шоколада и мандарин, припрятанный им на обеде у командира дивизии: там он был перед приходом во взвод.

— Чем богаты, тем и рады, угощайтесь, — поднес Михаил, чуть наполнив кружку, взятую у Кондрата Карповича.

— А сами? Я одна не буду пить.

Кружки появились мгновенно.

— Что за беда стряслась, товарищ полковник?

— Нехорошее дело, заявление вашего сына фашисты напечатали в своей газете, написано: «Гитлеру слава».

— Как так Гитлеру слава? Предательство! — схватился Кондрат Карпович за эфес клинка.

— Не сметь! — Начальник политотдела остановил руку казака.

— Тарас Бульба не спрашивал: сметь или не сметь? Мой сын, за измену — моя власть над ним.

— Никакой измены нет, — сказал Михаил. — Пусть трибунал разберет.

— Хватит моего трибунала, — грозно воскликнул Кондрат Карпович, — если только сказал: «Гитлеру слава»!

Свиркин успокоил его:

— Не волнуйтесь, старшина, вина вашего сына требует еще доказательства.

Елизаров-младший вспылил:

— Не уговаривайте его, товарищ полковник. Пусть трибунал разбирается. Пусть там судят.

— Это решит командование. Голову не вешайте. Все хорошенько продумайте и напишите объяснение. До свидания!

Кондрат Карпович с горя улегся спать. Вера, чтобы не мешать Михаилу, ушла.

Михаил сел за стол, придвинул к себе керосиновую лампу, принялся писать объяснение. Он несколько раз начинал, но рвал листки — не получалось. «Что писать? То, что говорил: «Гитлеру смерть», а откуда взялось слово «слава»? Не знаю, не знаю, не знаю!» Михаил проклинал себя, зачем написал те два слова в плену? Без них, наверно, не смастерили бы этот подлый документ. Ведь люди прочтут его, посмотрят на фотографию и скажут: предатель, раз родной отец схватился за клинок, значит могут и другие поверить. Михаил опять взялся за ручку, опять задумался. Ничего нужного не мог придумать. Он склонил голову на руки и тяжело дышал.

Пришел Элвадзе. У него были красные с мороза щеки. Он тронул Михаила за плечо, догадался:

— Объяснение пишешь? Чего молчишь?

— Что писать? Пусть судят.

— Не говори глупостей. Пиши, что получилась ошибка: не уничтожил свои писания, хотя уже знал, что могут захватить в плен.

— Я в плен не хотел сдаваться, один патрон в пистолете оставлял для себя.

— Так и пиши.

Опять пришла Вера. Ей хотелось хоть чем-нибудь помочь другу. Думая над злосчастным словом, она вспоминала стихи Михаила в боевых листках.

Многие четверостишия девушка заносила на память в свою записную книжку. Теперь Вера вспомнила, что в одном из стихотворений была строчка: «Слава донским казакам!» Она сказала об этом Михаилу. Тот обрадовался:

— А это стихотворение было написано в моей записной книжке, которую тоже отобрали немцы.

— Могли из разных мест вырезать слова, наклеить, как на телеграмму, сфотографировать — и в газету, — сказал Элвадзе и побежал сообщить об этом Пермякову.

— Как я боялась за тебя! — вздохнула Вера.

Елизаров обозлился.

— А сначала тоже сомневалась, бумажке поверила. Не пойти ли вам лучше спать?

— Ты не шути, — отозвалась девушка, обидевшись, — я, кажется, никогда не усну, если случится что-нибудь с тобой.

— Может еще случиться, как я докажу, что именно так немцы сфабриковали заявление. Ну, ладно, оставим этот напряженный разговор. Ох, и тяжело у меня на душе! Хочется выпить.

Михаил налил в кружку спирта.

— Не надо пить. Давай так поговорим.

Елизаров с сожалением отставил «лекарство».

— А как отец вспыхнул, чуть не зарубил за такое дело.

— Не говори так никогда, — Вера взялась за руку Михаила.

— Ты еще любишь меня? — полушепотом спросил он девушку.

Вера не могла выговорить слова, которого ждал Михаил. Да и вообще она прямо не могла сказать об этом. Ей хотелось, чтобы любимый человек просто почувствовал: чувства сильнее слов.

— Если бы не любила, то зачем пришла бы я сюда?

Вера прильнула к его плечу. Михаил ласково и крепко обнял ее. Они долго молчали. Михаил никак не мог понять, что происходит между ними. На него обрушилось горе. Речь идет о чести, совести и жизни, а они в любви объясняются.

— Ты любил кого-нибудь? Встречался? — спросила Вера.

— Ты первая моя любовь, — серьезно сказал он.

— Это хорошо, что первая, но я хотела бы быть и последней твоей любовью.

— Если жизнь не посмеется надо мной, ты будешь первой и последней моей любовью.

Вера нежно перебирала его вьющиеся волосы, была довольна и счастлива, верила ему. Гладя кудри Михаила, она вспомнила свою юность, увлечения, в которых было много детского, пустого. У нее были друзья детства, школьные товарищи. Ходили вместе в кино, катались на лодке по сизому Сожу, гуляли в лесу, рвали цветы, гадали «любит, не любит». Но все это было чистое золотое юношество.

Когда Вера училась в техникуме, в нее влюбился преподаватель — молодой врач Сучков. Увлеченный ее красотой, он добивался взаимности. Но Вере казалось, что Сучков слишком просто смотрит на любовь. «Поцелуй — это цветок, — выражался он. — Нравится тебе — сорви. В жизни не так много наслаждений, чтоб от них отказываться».

«Что же дальше? Сорвал — и бросил», — сказала однажды семнадцатилетняя Вера Сучкову и больше о любви ни с кем не говорила.

Теперь, когда ей исполнилось двадцать три года, она заговорила о своем чувстве сама. Молодой казак так понравился ей, что она хочет любить только его, верит, что и он всю жизнь будет верен ей. Она знала, что объятия молодого донца — не случайная вспышка, а большое чувство, сдержанное и застенчивое, и пробудилось оно не где-нибудь под черемухой, а на фронте, усиливалось в невзгодах войны, в тяжкой разлуке, в плену у врага, в боли и горе. Вера теснее прижалась к нему, жарко зашептала:

— Ты один раз сказал мне: кончится война, вернемся домой на Дон и будем век вместе. Что бы я ни делала, а эти слова все время вертятся у меня в голове.

— У нас с тобой, наверно, совершенно одинаковые мысли. Я тоже всегда помню об этом.

Они замечтались. Вот кончится война, приедут они сначала в Ростов, где живет мать, потом в станицу в отчий дом, под окнами которого плещется Дон, сядут у развесистой яблони. Но голову сверлила другая мысль — доживут ли они до той счастливой поры? Казак положил голову на плечо девушки. Она чесала его волосы гребенкой.

— Ты моя любимая, — шепнул Михаил, поцеловал ее в губы.

Вера закрыла глаза, вздохнула, тихо сказала:

— Хорошо с тобой.

Окна стали светлеть, верхние стекла поголубели. Занималась заря. Проснулся, покряхтев, Кондрат Карпович. Улыбнулся, посмотрев на молодых влюбленных. Вскоре ушел: в этот час кавалеристы принимались чистить лошадей.

Михаил проводил Веру. Во дворе к нему подскочил старшина, звонко скомандовал конникам: «Смирно!», отдал рапорт.