Читаем без скачивания Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ах ты, собака ты, собака, да еще рогатая, этакий злыдень, уж не сказать ли ему в лицо, как было дело с Минной, да у такого сопляка можно жену живьем из постели взять. «Я свои четыре года отсидел минута в минуту, и ты не можешь измываться надо мной больше, чем суд». – «Какое мне дело до твоего суда? Ступай, брат, проваливай. Раз навсегда! Для тебя этого дома не существует. Раз навсегда!» Что это с ним, с господином слесарем-то, того и гляди драться начнет.
«Да я ж тебе говорю, Карл, что хочу помириться с вами, после того как отбыл наказание. Вот я тебе руку даю». – «А я ее не беру». – «Это-то я и хотел знать. (Эх, взять бы его, да за ноги, да башкой об стенку!) Вот теперь я это знаю, все равно что по писаному». И с тем же лихим жестом, что и перед тем, нахлобучивает шляпу: «Ну, в таком случае счастливо оставаться, Карл, господин слесарных дел мастер Карл. Поклонись Минне и скажи ей, что я приходил узнать, как дела. А ты, свинья супоросая, самая что ни на есть последняя сволочь. Заруби это у себя на носу, и на, понюхай мой кулак, если тебе что нужно, только не наткнись на него. Уж такая ты дрянь, что мне Минну жаль за тебя».
И вон из квартиры. Спокойно – вон. И спокойно и медленно – вниз по лестнице. Пусть-ка тот попробует пойти следом, где уж там, не посмеет. А в кабачке напротив Франц опрокинул одну-единственную рюмочку шнапса, на подкрепление души. Авось тот все-таки явится. Подожду. Да где уж там. И, весьма довольный собою, Франц отправился дальше. Деньги? Деньги мы раздобудем где-нибудь в другом месте. И ощущал игру мускулов и – ничего, мы еще выправимся!
– Ты хочешь задержать меня на моем пути и повергнуть наземь? Но у меня рука, которая может задушить тебя, и ты не справишься со мной. Ты наступаешь на меня издеваясь, ты хочешь обрушиться на меня презрением – не на меня, не на меня – я очень силен. Я могу не обращать внимания на твои оскорбления. Твои зубы не проникают сквозь мою броню, от гадюк я заворожен. Я не знаю, кто тебе велит идти против меня. Но ведь я же в силах тебе противостоять.
– Ладно, говори. Как радостно поют птички, спасшись однажды от хорька. Но хорьков много на свете, и пусть себе птичка поет! Пока что у тебя еще нет глаз для меня. Пока что у тебя еще нет нужды глядеть на меня. Ты слышишь болтовню людей, шум улицы, гудение трамвая. Дыши себе, слушай. Среди всего этого ты когда-нибудь услышишь и меня.
– Кого? Кто говорит?
– Не скажу. Сам увидишь. Сам почувствуешь. Закали свою душу. Тогда я буду говорить с тобой. Тогда ты увидишь меня. Но глаза твои ничего не будут источать, кроме слез.
– Ты можешь говорить так хоть еще сто лет. Я же только смеюсь над этим.
– Не смейся. Не смейся.
– Это потому, что ты меня не знаешь. Потому, что не знаешь, какой я, что за человек Франц Биберкопф. Он ничего не боится. У меня кулачищи. Гляди, какие у меня мускулы.
Книга пятая
Дело быстро идет на поправку, наш герой снова стоит там, где стоял, ничему не научился и ничего не познал. И вот теперь на него обрушивается первый тяжкий удар. Его втягивают в преступление, он упирается, но вынужден покориться[374].
Он мужественно и отчаянно отбивается руками и ногами, но ничто не помогает, это выше его сил, он вынужден покориться.
Встреча на Алексе, холод собачий, в следующем, 1929 году будет еще холоднее [375]
Бум, бум – бухает перед рестораном Ашингера на Алексе паровой копер. Он вышиною с одноэтажный дом и шутя забивает в землю железные сваи.
Мороз. Февраль месяц. Люди кутаются в теплые пальто. У кого есть шуба, ходит в шубе, у кого нет шубы, ходит без шубы. Дамочки в тонких чулках отчаянно мерзнут, но зато – красиво. Вся шантрапа куда-то попряталась от холода. Когда потеплеет, эти людишки опять высунут носы на улицу. Тем временем они согреваются двойной порцией шнапса, но что это за шнапс, мне, например, не хотелось бы плавать в нем даже в мертвом виде.
Бум, бум – долбит паровой копер на Александрплац.
Многим людям делать нечего, и они стоят и смотрят, как работает копер. Рабочий, который стоит наверху, все время дергает какую-то цепь. Тогда наверху что-то хлопает, и бабах! – молот сваю по башке. И вот вокруг копра стоят мужчины и женщины и в особенности мальчишки и радуются, как это гладко идет: бабах! – сваю по башке. Уж свая стала совсем маленькой, с ноготок, а ее все по башке да по башке, хоть ты что. Наконец она вся ушла в землю, черт возьми, здорово ее засолили, и удовлетворенные зрители расходятся.
Всюду настланы доски. Перед универмагом Тица стояла статуя Беролины с вытянутой вперед рукой, колоссальных размеров бабища, а и ту куда-то утащили. Может, перельют и наделают из нее медалей[376].
Словно черви, копошатся рабочие в земле. Сотни их роют и ковыряют ее не переставая ни днем ни ночью.
Дерг, дерг – громыхают трамваи, желтые, с прицепными вагонами, по устланной досками Александрплац, соскакивать на ходу воспрещается, опасно. Перед вокзалом расчищено уже большое пространство, и одноколейный путь ведет мимо Вертгейма на Кенигштрассе. Кому надо попасть в восточную часть города, тот должен обходить кругом, по Клостерштрассе, мимо полицейпрезидиума. Поезда грохочут от вокзала к Янновицкому мосту, паровоз выпускает пары, останавливаясь как раз над Прелатом[377], пиво Шлосбрей, вход за углом.
По ту сторону сносят все дома, целыми рядами вдоль городской железной
