Читаем без скачивания Собрание сочинений. Том II - Леонид Ливак

«Привилегированными» оказались все старые дамы, два входящих в славу французских молодых писателя: Жан Кассу и Андре Шамсон и уже упомянутый принц Вюртембергский. Остальных попросили в другую, сравнительно узкую и тесную комнату, где было устроено что-то вроде холодного буфета. Лакеи в белых перчатках подавали гостям просимые закуски и сандвичи, наливали шампанское, вина, ликеры и около стола, обильно уставленного всякими кушаньями, была невообразимая, неприличная и совсем несветская толкотня. Особенно старались «товарищи». Я видел, как один молодой большевицкий дипломат, которому на тарелке протягивали бокал вина, по-неопытности хватал тарелку, и как старый лакей, с невозмутимым каменным лицом, ни за что ее не отпускал. «Дипломат» не догадывался попросту взять бокал, оба старались не расплескать вина и со стороны это можно было принять за какое-нибудь новоизобретенное состязание.

К самому концу этого явного «кормления зверей» появился герой вечера, граф Кайзерлинг, и хозяин тут же просиял: значит, прием удался и весь шум поднят недаром.

Прославленный немецкий философ, кстати, балтийский уроженец, производит своим видом достаточно внушительное впечатление. Он очень высокий, плотный и сильный, с резкими, крупными чертами лица, с седыми усами и бородой, с властным и громким голосом.

По-видимому, знаменитый гость совершенно не был голоден – может быть, его чествовали в каком-нибудь другом месте. Через минуту после прихода он стоял посередине зала с бокалом Редерера в руке, как об этом хозяина предупредили, и буквально «сыпал» изречениями. Вокруг него столпилось много народу, особенно женщин. Кайзерлинг изъяснялся на тяжелом, неправильном французском языке и, по-видимому, ему это давалось нелегко. Лицо у него багрово покраснело, лоб покрылся каплями пота, но он, отхлебывая большие глотки и нисколько не заботясь, понимают его или нет, продолжал безостановочно говорить.

Граф Кайзерлинг – а до него Эмиль Людвиг – был восторженно принят парижскими интеллигентными и светскими кругами. Как ни странно, у парижан теперь в моде именно всё немецкое, и то же самое происходит в Берлине в отношении французских писателей и ученых. Не знаю, каприз ли это, реакция после прежней вражды или признак будущей дружбы.

Пока Кайзерлинг был в центре внимания, советские молодые люди проявляли оживленную деятельность. Они то и дело друг к другу подбегали, о чем-то шептались и вид имели чрезвычайно довольный. Нечаянно я услыхал разговор ближайших соседей:

– Большая победа! Только что подписал Галлимар!

Галлимар, владелец «Нувель Ревю Франсез», влиятельнейший и богатейший французский издатель. Он выпускает переводы советских беллетристов и, естественно, хочет быть с ними в хороших отношениях. Эти переводы, надо сказать, никакого успеха не имели, да и выбор их не всегда оказывался удачным.

Подпись Галлимара, столь обрадовавшая моих соседей, была под письмом, впоследствии напечатанном в газетах и направленном против Андрея Левинсона. Этот знающий и добросовестный русский критик, высоко ценимый также и французами, осмелился в «Нувель Литтерер» написать непочтительный посмертный некролог о Маяковском.

История эта очень тогда нашумела. Один из вождей французских «сюрреалистов», крайне левого литературного течения, устроил дебош на квартире Левинсона. Молодые советские писатели, которым надо как-нибудь оправдать свое временное пребывание за границей, затеяли «коллективный протест». К ним присоединились кое-какие монпарнасские художники, далекие от литературы и почему-то считающие себя «передовыми», и многие французы с именем, просто не говорящие по-русски и не имеющие представления о Маяковском, о правильности или неправильности мнения Андрея Левинсона. Случайно, на моих глазах вербовали таких нужных французов, и они подписывались, в том числе Жан Кассу и Андре Шамсон, недоумевая и нередко из простой вежливости.

Между тем «раут» постепенно подходил к концу. К моему удивлению, гости начали расходиться сравнительно рано, в третьем часу утра. Бесконечные комнаты стали незаметно быстро пустеть, к подъезду внизу непрерывно подкатывали автомобили.

Парижская «Зеленая лампа»

Детище Мережковских. – Пушкинская традиция. – Спор о советской и эмигрантской литературе. – Париж или Москва – столица русской литературы. – Формула Алданова. – Мережковский и Талин: Россия, нет, СССР. – Ораторы «со стороны»: Петр Иванов и Гилель Златопольский. – Вечера о любви.

В одно из первых воскресных собраний у Мережковских – весной двадцать шестого года – возник вопрос о необходимости основать литературное общество, с публичными заседаниями, с привлечением новых, еще неизвестных, предположительно талантливых людей. Было много споров о целях, о порядке заседаний, о том, кому следует выступать, и кто явится слушателями, т. е. будут ли говорить и посторонние и окажутся ли такие собрания закрытыми или открытыми, и спорили, наконец, о том, как новое общество окрестить.

Впрочем, о названии длительных споров не было – кем-то предложенное традиционно-пушкинское название «Зеленая Лампа» сразу понравилось, и вскоре привилось. Правда, Пушкин и его друзья собирались действительно при свете зеленой лампы, а парижское объединение довольствовалось зальными люстрами и желтовато-белым электрическим освещением, но откуда-то изредка доставали настольный зеленый абажур, и пушкинская традиция восстанавливалась.

Первоначально собрания предполагались закрытыми, гостей приглашали с особым выбором, причем малейшее подозрение в «неэлитности» или в отсутствии антибольшевицких тенденций было достаточной причиной для отвода нежелательных кандидатов. Столь тщательно профильтрованные гости оказались чрезвычайно неаккуратными посетителями собраний и лишь когда эти последние стали открытыми, они сделались посещаемыми и неизменно многолюдными.

Немало споров вызвал также вопрос о предметах, обсуждаемых в «Зеленой Лампе». Были сторонники чистой литературы, но в конце концов победили Мережковские, настоявшие на соединении также и других тем – религиозных, философских, а главное, политических.

Всем известные религиозно-политические взгляды Д. С. Мережковского – о необходимости христианской коалиции против безбожной советской власти, о пропагандировании всесветного крестового похода (я передаю весьма упрощенно) – не подходили ни к одной из русских газет, ни к одному журналу, и Дмитрий Сергеевич нескрываемо считал своей трибуной именно «Зеленую Лампу».

Конечно, молодежь, часто выступавшая в «Зеленой Лампе», этих взглядов не разделяла или же следовала им частично, еще дальше от них были приходившие на собрания профессиональные политики и политические журналисты, и прения нередко доходили до большой резкости и остроты. Некоторые из учредителей – Ходасевич, Берберова – навсегда из «Лампы» ушли, но в темах докладов, в выступлениях оппонентов неизменно сохранялось что-то ударное, действенное, своевременное, и «Зеленая Лампа», как лишь немногое другое, оживляла парижскую русскую литературу.

Внешняя сторона собраний почти всегда одинаковая. Слушатели предупреждаются, что «начало ровно в восем сорок пять». К девяти зал обыкновенно полон, и продающий четырех– или пятифранковые билеты, обычный помощник Мережковских во всех начинаниях, молодой поэт Злобин чрезвычайно доволен достигнутыми результатами. Публика добродушно переговаривается, в первых рядах: Бунин с супругой, Алдановы, Зайцевы, Тэффи. Часто бывают Вишняк, Бунаков-Фундаминский из «Современных записок», Демидов и Талин из «Последних новостей», С. Маковский, изредка В. Маклаков.

В четверть десятого за кулисами некоторое волнение. Нет Мережковских, нет Георгия Иванова и, разумеется, нет докладчика. Докладчики по разным причинам обязательно опаздывают, а молодой философ Бахтин, прекрасный оратор, но крайне рассеянный человек (как и подобает молодому философу), однажды откровенно проспал. Как ни мила публика, как ни приучена к постоянному русскому опаздыванию, но и она не выдерживает и в зале поднимается топот и шум. В эту минуту чудом являются все те, кого ждут, и происходит торжественное шествие к столу с зеленым сукном, столь похожему на экзаменационный. Впереди – 3. Н. Гиппиус, высокая, тонкая, необыкновенно прямая, с лорнетом в руке, затем Георгий Иванов, уже настроившийся на председательствование, элегантный и невозмутимо серьезный, далее Д. С. Мережковский, нетерпеливый и стремительный, за ним докладчик и намеченные оппоненты. Президиум медленно рассаживается и заседание открывается.

Одно из первых же собраний – по вопросу об эмигрантской и советской литературе – оказалось чрезвычайно резким. Тогда еще это являлось модным вопросом, в эмиграции всё еще находились люди, считавшие, что там, в Совдепии, не может быть ни личной порядочности, ни дарований, и с особенным раздражением выслушивавшие противоположные мнения. А противоположные мнения были не менее наивны и прямолинейны. Кускова и Прокопович утверждали, что большевики исправляются, вот-вот совсем исправятся, что настоящая жизнь, плодотворная деятельность только «там», что пора возвращаться и «засыпать ров». Напоминаю об этом, чтобы легче передать тот раскаленный воздух, который сразу почувствовался на описываемом собрании «Зеленой Лампы».