Читаем без скачивания Черные люди - Всеволод Иванов

— Эй, жильцы! Шумни, абы гребли, — владыка гневен!

Никон вполглаза следил за Хованским. Он-то знал, что у него, у князя, в голове. Царь ему, Никону, писал еще, что князь Хованский шлет тайно грамотки своим друзьям в Москве, пишет — жить бы лучше ему, князю, в Новой Земле, чем с Никоном-митрополитом, что мучит-де он, Никон, всех, силою заставляя верить в бога!

«Ладно, — думает Никон, — до Москвы бы только добраться, там…»

Заплескали весла, замигали свечи, караван пошел ходче — гонит его грозный митрополит, торопится сесть на патриарший стол.

Караван Никона прошел как видение, скрылся за лесом на мысу, замерло вдали пение.

Павел Васильевич Босой перекрестился, покачал головой, надел шапку и повернулся к ватажникам. Только и сказал:

— Ну-ну! — И добавил: — А с зарей и мы поплывем, братья-товарищи! Путь нам другой… Подале… Дело нас ждет.

Глава третья. Сибирское тихомирье

Теплой ночью на самый Преображеньев день[76] в лесной пустыне окружили темные тени стан Ермака, змеями татаре ползли на животах среди крепко спавших товарищей. Никто не ушел от зажатых в зубы ножей, а самого Ермака спас двойной панцирь. Пробился он, сбежал с холма к Иртышу, скакнул на струг, да оборвался, и уволокла его черная вода.

Утонул казак.

Свалил Ермак остатки Чингисова царства в Сибири, открыл Москве ход в Сибирь, да сам погиб.

У татарского юрта[77], что пониже Абалакая, ловил потом рыбу Яньши, внук князя Бегаши, и блеснуло ему что-то в воде под солнцем. Поглядел — панцирь.

Сбежались татаре, вытащили из воды великана, Мурза Кайдаул сам содрал с него панцири, и хлынула у Ермака кровь — из ушей, носа, рта, как у живого.

Построили татаре помост на холме, положили на него батыря, и все, кто ни прибегал, ни приезжал на коне, ни приплывал в челне, били в него стрелами, и все текла из тела живая кровь, а черные вороны даже ночами не смели сесть на тело.

Шесть недель лежал так Ермак позором на помосте, пока не пришел в меховой толпе вогульских, остяцких, самоядских, татарских князцов старый, полуслепой сибирский хан Кучум. Долго смотрел он из-под рысьей своей шапки на труп Ермака.

Отвернулся. Приказал хоронить.

Под кудрявой сосной закопали на высоком берегу Ермака сибирские люди, потом долго пировали, говорили, что оплошали, — надо было бы им выбрать казака Ермака своим ханом, говорили, что видят они часто Ермака во сне, что на могиле его по ночам свет столбом и припоздавшие поездники плетьми гонят мимо могилы храпящих своих коней.

Всего полвека прошло после гибели Ермака, а цепь русских городов по берегам рек далеко ушла в Сибирь: и впрямь жива оказалась кровь Ермака! Стучат топоры в Верхотурье, под самым боком Урала, ставят новые избы, лавки, церкви, строят суда на реке Туре — дощаники, насады, каюки, лодьи, струги, чтобы плыть на них народу дальше на всход солнца — вниз, на Тюмень-город.

Раньше других городов стала Тюмень, народ в ней обжился, оброс всяким живым городским промыслом: коты тачают, мыло варят, суда чинят, смолят, новые строят, сукна валяют, хомуты шьют, одежу русскую шьют, дерево режут — ложки, братины, достаканы — не хуже волжских, уды на всякую рыбу мастерят, всем торгуют.

Путь лежит из Тюмени водой на восток, на Тобольск-город, где сидят воевода великий Сибирский да архиепископ всея Сибири. Высоко над лукой Иртыша и над Тоболом на холме стоит крепкий острог Тоболеск в ладной деревянной стене, сложенной, словно хоромы, из великих бревен, сверху ход крытый, бойницы по верху и по подошве, избы пристроены для стрельцов. Острог тот — строение общественное: каждый из новоселов должен был срубить и приволочь миром на место по пять бревен на брата.

Стань на Никольскую стрельницу, глянь кругом — эх, синё, все синё от лесов, острые елки торчат как есть пила.

К острогу примкнул город, вокруг города палисад из высоких живых елей, что растут тесно друг к другу по горе щеткой, без земляного вала. А внизу под горой на берегу Иртыша амбары хлебные, соляные, пушнинные, кабаки, пивоварни, рыбный торг. Тут же татарские пристани— караван-сараи, заезжают туда торговые люди из Джунгарии, из Бухары, с Ямышевского соляного озера.

Кругом Тоболеска лес вырублен и отступил — огороды разбиты, подале зеленые выгоны, пасется скот, на полях рожь спеет, гречиха белая, и стоят одна за одной под Тоболеском деревни ладные, ровно в Поморье, заимки, выселки и новые, желтые избы растут, словно рожь, — валом идет и идет сюда из-за Урала сильный вольный народ на новые мирные места, где можно жить и работать, — всего здесь хватает.

Вон на крутом берегу, на поляне, под шумными зелеными березами крепкий крестьянский двор — Василия Тючкина. Того самого, что сбрел в Сибирь от долгов из Великого Устюга, пропивши тогда с досады свой дворишко. Здесь Василий Потапыч сам себе хозяин, живет в достатке: во дворе недавнего строенья — горница на подклете, к ней сени дощатые, над сенями подклеть рубленый, под ним погреб. Во дворе еще изба людская, да сарай, да хлев, двор весь огорожен столбовым заплотом, двое ворот на деревянных вереях. За двором — мовня, житный амбар, гумно огорожено жердями, на гумне — овин да тут же пунька плетневая — спать хозяину в жаркие ночи вольготно.

Тысячи и тысячи черных людей собрали силу, ушли со старых северных мест, перебрались через Урал, сплывали на плотах, стругах, лодках по сибирским рекам в зеленых урманах, из которых подымаются белки снегов на острых горах. За миром к природе шли черные люди и сами несли с собой мир сибирским тундровым и лесным людям — приземистой самояди, рослым, румяным вогулам, скуластым, узкоглазым тунгусам и остякам, одетым вековечно в звериные, в оленьи шкуры, то с доверчивой белозубой, то с подозрительной улыбкой. Эти люди самосеянно родились, как грибы под зелеными сводами лесов, и не умели, не могли свалить дерева, чтобы сложить избу, — нечем было! Костяным-то топором много не срубишь! Вековали они в чумах из жердей, покрытых корьем, берестой, заваленных шкурами ими убитых и съеденных животных. Лес их растил, хранил, кормил, укрывал от жары короткого лета, от морозов и бурь зимы, и с ужасом, с любопытством следили лесные жители, как ловко новые пришельцы валили, выжигали деревья, рушили зеленые покровы, открывая синее небо, складывали из лесин избы, железными когтями сох вздирали мягкую, словно медвежье сало, землю, кидали туда зерна.

И не пропадали те зерна, скоро лезли зелеными щетинами из земли, вырастали в золотые жатвы на лесных целинах, кормили новых людей душистым сибирским хлебом.

На берегу Иртыша, в дремучем лесу, на широкой поляне, среди берез и дубов, стоит высокая острая гора. Пополам развалило ее громом, открыв большую пещеру. Из той пещеры глядит каменное изваяние — косоглазое чудище-идол с двойной волной огромной бабьей груди, с острыми зубами в разверстой пасти, с могучими бревнами-руками. Шаманы на весенних моленьях разжигали костры под этими руками, грели на огне бубны, плясали исступленно, бурей вертясь до безумья, словно напившись настоя мухоморов, и тогда метали на раскаленный камень рук окровавленные жертвы — убитых младенцев, и толпы меховых лесных людей толклись между кострами перед идолами в забубенных плясках.

Страшны были боги этих лесных обитателей — грозные, смутные, безжалостные, могучие, голоса которых чудились им в оглушительных громах, в треске рушащихся, ломающихся под ураганом деревьев, в визге зимних вьюг, в вечном гуле, в могучем рокоте леса.

А с новыми людьми пришли в Сибирь и новые их боги: в их рубленых избах из передних углов молча смотрели благостные человеческие глаза с ликов, окруженных зарным сиянием, или скорбные глаза матери, прижимающей к груди своей сына, полные теплой любви, да сияющие глаза суровых, добрых старцев.

Лесные люди стали понимать, что жить по-старому нельзя, надо жить лучше, жить так, как зажили новые пришельцы. И у своих чумов суковатыми палками лесные люди уже рыхлили землю, бросали в нее зерно, занятое у новых соседей. И природа в ответ им с готовностью подымала, выводила из-под земли. Колосья созрели, колосья растерты в крепких ладонях, собраны зерна — первой жатвы. Зерно кладут в горшок, наливают воды, ставят на огонь, и в первый раз в жизни лесной человек ест свою горячую кашу — начинает свою оседлую, новую жизнь на земле.

Новые черные люди прибывали в числе, селились вместе деревнями, городищами, где избы стояли уже сотнями. Там они хоть не сеяли хлеба, но не сидели праздно, а работали хорошие, удобные, невиданные в лесах вещи — холщовые и льняные рубахи, в которых так легко телу в жару, острые топоры, под ударами которых падали и деревья и звери, и пилы, что грызли деревья, словно зубы бобров, бисер синий, белый, красный, чтобы им расшивать красиво меха. И от новых, сделанных вещей у лесных людей кружились головы, замирали сердца, а новые люди легко отдавали эти вещи лесным людям за то, чего не сосчитать в лесах, — за шкурки зверей. За чудесную, колдовскую вещь, за медный, как солнце блестящий, невиданный котел лесной человек, приходивший в город в собольей шубе, с радостью давал взамен столько соболей, сколько в котел влезало!