Читаем без скачивания Ленинградская зима. Советская контрразведка в блокадном Ленинграде - Василий Иванович Ардаматский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать открыла дверь и, подняв коптилку, смотрела на сына.
— Ты же весь белый, — тихо сказала она, снимая с него шапку и стряхивая иней. — На работе тебе ничего теплее дать не могут?
— Нельзя, надо, чтобы мы быстрее ходили… — Дима хотел улыбнуться, но щеки одеревенели, были как чужие, слезились, оттаивая, глаза. — Сейчас, мам… — Он стащил с себя тесное, надетое поверх ватника пальто.
— Ватник оставь, печка что-то не разгорается.
— Ну, здравствуй, мамуль. С днем рождения тебя… — Дима неловко ткнулся лицом в плечо матери, она прижала к себе его голову, погладила его лицо:
— Худющий…
— Давно не мылся.
— Ну и дурак. Поесть можешь забыть, а мыться никак! Утром не умылся, значит, уже не человек. Товарищей не уважаешь, на службу плюешь.
— Моюсь я, мама, моюсь, честное слово. — Дмитрий крепко обнял мать. Нет, нет, дома было как всегда — мама его ругала, воспитывала, заставляла мыться. Пахло печкой, и теплые шершавые руки матери — вот они, их можно прижать к щеке, погладить. Впрочем, мать не очень-то терпит нежности.
— Иди-ка к отцу… жар у него, — сказала она строго. — Я печку посмотрю…
Сильно похудевшее лицо отца заросло рыжеватой щетиной. Он отрывисто и хрипло дышал, нижняя губа у него дрожала. Дима наклонился и поцеловал его в висок.
— Ну, что, батя?
— Лихо, сынок. Будто в снегу лежу. Водочки бы выпить. И матери подарок… — Отец попытался улыбнуться.
— А что случилось-то? — Дима сел рядом с отцом.
— Что-что… Работают одни бабы. Ну, кран с рельсов сошел. Сами ставили. Тяжелый. Распарились… — Отец говорил медленно, с остановками, глаза его очень блестели в свете неяркой керосиновой лампы, висевшей над его головой.
— А у тебя что? — спросил отец.
— Работаем, что ж еще…
Пришла мать, села в ногах у отца.
— Погляди, погляди, сынок, на героя, — с ходу сварливо начала она. — Кран руками подняли. И еще хвастает этим безобразием. Гляди, подарочек мне сделал — явился вон какой…
— Перестань ты меня перепиливать… — Отец закрыл устало глаза. — Простыл я, и все. Лучше накрыла бы чем еще.
Мать принесла из сундука не то ковер, не то половик — толстый, из деревенской шерсти.
— Горюшко ты мое на всю мою жизнь, — вдруг нежно сказала она, укрывая мужа. Она положила голову ему на грудь, и Дмитрию показалось, что она тихо всхлипнула.
— Ты что, мама? Мамочка… — сказал он, привалившись к ее плечу.
— Так-то лучше, — прошептал отец.
— Ой, печка-то… — торопливо сказала мать и быстро вышла.
В комнате было слышно, как трещала на кухне плита. Дима достал из кармана малюсенький сверток — норма сахара на два дня. Вдруг ему почудилось, что запахло чем-то знакомым, забытым. Отец беспокойно задвигался на подушке.
В дверях показалась мать. На ней было ее любимое платье в полоску — отец привез ей из Риги в прошлом году. Она несла на подносе три большие чашки, из них шел пар. И… неслыханный, ни с чем не сравнимый аромат заполнял комнату.
— Настоящий чай! — ахнул Дима.
Мать дала ему чашку и села к отцу.
— Ну, вот и собрались… как бывало… — бодро начала мать и вдруг заплакала, закрыв ладонью лицо.
— Мам… ну, мам… ну, что ты, право?.. Мам… — забормотал Дмитрий, опустив голову.
Отец вдруг сердито начал:
— Да что ты, ей-богу. Срам. Гитлер того и хотел. Вот и добился, чтобы мы тут плакали.
— Ты что это говоришь? — возмутилась мать, сразу перестав плакать. — Я просто девочек наших вспомнила.
— А девочек нечего оплакивать. Голода у них нет, войны нет, значит, все в порядке.
— Ты всегда к ним с прохладцей был… — начала мать свою старую обиду. — Тебе все сына надо было, а дочки тебе не с руки. Знаю я тебя. Не первый год.
Глаза у отца были закрыты, только чуть подрагивали мохнатые брови, а рот чуть улыбался — он своего достиг.
Дмитрий смотрел на них, пил чай, слушал, как они препираются, не мог сдержать улыбки и боялся, что это может снова рассердить мать.
Она с сердитым видом держала высокую чашку отца около его рта, а он, прикрыв глаза, прихлебывал чай и, вынув руку из-под одеяла, тихонько гладил руку жены.
Дмитрий вдруг с какой-то пронзительной остротой почувствовал, как он любит их, как они ему дороги, как ему больно видеть их похудевшими, усталыми, пришибленными. Глаза матери, голубые, в сеточке морщин, под пушистым венчиком ресниц, сейчас были влажные, глубоко запавшие, и было в них что-то незнакомое. «Война, конечно, война», — подумал Дмитрий. Она была во всем, что стало теперь их жизнью, — в обледенелом окне, слезившемся от тепла, в щелканье метронома по радио, в том, что они снова и снова, как о чем-то необыкновенном, говорили о еде.
— С чаем-то что вышло… — рассказывала мать. — Перед самой войной Лиза была у нас и сказала: положи в белье пачку чая для аромата. А прошлый раз стала простыню доставать, гляжу: пачка. — И она счастливо смеялась.
— Что-то, братцы, холодает, — сказал отец.
Мать бросилась на кухню:
— Вот дура, о деле забыла… Главный жар проворонила, — слышался оттуда сердитый голос.
— Ну, как? — спросил отец.
— Нормально… — ответил Дима.
— Ловите врагов-то?
— Конечно, ловим. Вот вчера взяли одного. Сволочь такая — печати негде ставить…
— У нас на заводе тоже давеча ночью ракетчика поймали. Оказалось, это Степан Кузовлев — член партии с семнадцатого года.
— Да брось ты!
— У него кресало для прикурки сделано из кремня величиной с кулак и било такое же. Он стоял на дежурстве возле забора и прикуривал, вот его и схватили.
— Ну, дела… — смеялся Дмитрий.
— Поди-ка помоги матери, — вдруг обеспокоенно сказал отец.
Мать стояла и смотрела в замерзшее окно, будто видела что-то сквозь лед, плечи ее вздрагивали. Дима обнял ее сзади и прижался плечом к ее спине.
— Ничего… ничего… ничего, — повторяла она тихо.
— Конечно, ничего, мамуля… — так же тихо шептал он ей в самое ухо.
— Ночевать-то дома будешь? — спросила она. — Тогда ложись, вставать ведь рано…
Рано утром, когда над осажденным городом еще не рассеялась ночь, Гладышев вышел из дома. Было очень знобко, и он шагал быстрым, энергичным шагом. Город затопила туманная мгла, хотя мороз, кажется, сдал. Из серой мути навстречу Дмитрию выплывали один за другим дома и тут же снова исчезали во мгле за его спиной. Казалось, улице не будет конца…
Дмитрий вышел на Староневский и
