Читаем без скачивания Новый Мир ( № 5 2008) - Новый Мир Новый Мир

Он роздал несколько своих рассказов в “Октябрь”, мне и еще кому-то, но не для напечатания, а как бы в виде “залога”, для успокоения “контор”, которые требуют с него взятых денег. Сдал книгу в ГИХЛ, — получив от издательства деньги и обещание книгу не печатать, так как она “не печатна” — то есть столь эротична, индивидуалистична, так полна философией пессимизма и гибели, — что опубликовать ее — значит “угробить” Бабеля. По той же причине и я не хочу печатать те вещи, что он дал мне. Странная судьба писателя. С одной стороны, бесспорно: он “честен” — и не может приспособляться. С другой — становится все более ясно, что он крайне чужд революции, чужд и, вероятно, внутренне враждебен. А значит, — притворяется, прокламируя свои восторги перед строительством, новой деревней и т. п.

Сейфуллина говорит, что Горький устроил у себя что-то вроде литературного департамента. Устраивает приемы писателей по группировкам: сегодня “попутчики”, завтра “раппы”, потом — “правые”. Собираются писатели в комнате, где накрыт чай, лежат газеты и журналы. К ним Горький не выходит, но приглашает каждого в отдельности в “кабинет”, где и ведет беседу. Писатели ждут очереди.

На днях были у него “раппы” — Авербах, Селивановский, Киршон и др.

Соловьев рассказывает: Горький хвалил РАПП, говорил комплименты, “раппы” в ответ льстили Горькому. Потом, расчувствовавшись и, очевидно, удивившись своему величию и величию задач, возложенных историей на их плечи, Авербах повел такую речь:

“Да, знаете, раньше, когда мы были кружком, сектантской группкой, — было легче. А теперь трудно — ответственность перед страной, революцией и историей — за всю литературу. А мы, знаете ли, не имели времени учиться. Я, например, кончил только три класса гимназии, Киршон — пять классов, — никто не окончил среднего учебного заведения”. — “Я кончил реальное”, —

с достоинством вставил Селивановский. “Ну, вот, один Селивановский и

кончил”, — добавил Авербах.

Писатели должны были ехать в Узкое на банкет в честь Шоу32. Назначили сбор, ждали автобуса: автобус не приехал. Бранясь, разошлись. Накануне мне говорили, что Халатов не хотел этого банкета.

30/VIII, 31. Сергеев-Ценский бросил свою Алушту. Семнадцать лет безвыездно прожил на горе — и смотрел сверху на мир. Уверял меня, будто запаса наблюдений хватит ему еще на пятьдесят лет — только записывай. Сдался-

таки. Смирнов, улыбаясь, на вопрос: что заставило его <Сергеева-Ценского>

перебраться в Москву, ответил: “Год не видел мяса”. Дело не в мясе, конечно. Суть в том, что просто не выдержал. В прошлом году он приехал на несколько дней в Москву, был в ЦК, — “продвинул” сразу несколько своих книг. А сейчас уже не в шутку стал чувствовать, что еще год — и он очутится “за бортом”. Вот это, именно, думаю я, и заставило его переехать в Москву. Квартиры у него нет. Он рассчитывал на Горького, был у него, — но старик не сумел ему помочь.

Свирепствует Борис Волин. На собрании редакторов, которое он собрал у себя, он заявил, что его девиз “лучше переборщить, чем недоборщить”. Сейчас он систематически “перебарщивает”. Стон стоит. Лебедевым-Полянским были недовольны: сейчас он кажется ангелом. У меня Волин вырезал последнюю главу из “Поворотов” Яковлева33. Почему? Потому что “окончание” романа печатать нельзя. Но я сам отверг это окончание и печатаю отрывки из романа. Говорят, он грозился привлечь меня и за напечатание других глав, пропущенных до него Главлитом. Даже рапповцы возмутились: хотят созвать специальное собрание, посвященное художествам Волина, и, в порядке самокритики, отделать его за “перегибы”.

Ехал отдыхать в Тетьково, — на вокзале увидел меня Калинин — быстро шел в свой вагон, окруженный своими. Подошел, предложил ехать в его вагоне. Мы перебрались к нему: салончик с гостиной, человек на пятнадцать, кабинет, — показывал мне его, гордясь энциклопедией Брокгауза старого издания, стоявшей в шкапчике. Три двухместных купе. Ездить можно. Славный старик. Играл с ним в шахматы, обыграл его: он очень огорчался.

Он также ехал в Тетьково: это его родина. В двух верстах от Дома отдыха его “изба”. Был я в ней. Он показывал мне свое “былое” хозяйство. Изба опрятная, с комнаткой в мезонине, где живет Калинин при наездах. Избу он отдал своей старой работнице — она с семьей благоденствует тут, на зависть прочих своих однодерев<ен>цев. Ходят к нему мужики, жалуются, ходатайствуют. Он внимательно говорит с каждым, курит цигарку-самокрутку, входит в каждую мелочь, расспрашивает о самых мельчайших деталях, интересуется. Просьб, конечно, горы, — много отказывает, но много и помогает. Журил зав. совхоза за эксплуатацию маслобойщика: последний, рваный, босой, опухший от вина, с повязанной полотенцем головой, сидел тут же. Старушка какая-то налетела на него, когда мы вышли к реке: колхоз амбар отнимает, вступись, Михаил Иванович. Калинин расспросил, как, почему, — и обещал поговорить. Баба сообщила, что бычка у нее поранили: как, куда, звать ли ветеринара? Прост, и мужики с ним как со своим. Есть в совхозе старичок, истопник, его друг детства. Когда приезжает Калинин, старичок не выходит на работу: идет к Калинычу чай пить.

Я ехал в одной коляске с Калининым. Коляска — с кожаным верхом, на рессорах, остальные — рессорные либо безрессорные брички. Мужики кланялись ему, окликали, иные просто и дружески, другие с подобострастием. Он приветливо каждому снимал свою кепку. В одном месте какая-то жница, узнав его, выпрямилась и крикнула в упор: “Подыхаем тут без чаю, без сахару!” Ему

было очень как-то неловко, словно она совершила неприличие.

Говорили о литературе, об ее положении. Я рассказал ему, как трудно ей приходится. Он согласен. Это потому, говорит, что у нас, наверху, нет времени заниматься этим делом. Сталин ведь прекрасно понимает искусство и литературу. Но что ж делать: дела более важные отнимают все время.

Корней Чуковский издевается над “малограмотностью” Воронского. Горький прислал Воронскому письмо, в котором советовал просмотреть какие-то книги “ОЗ”34. Воронский читал письмо при Чуковском. “Что это за ноль три?” — будто бы спросил Воронский. “И такой человек редактирует классиков!” — сокрушается Чуковский.

Вернулся из Америки Б. Пильняк. Привез автомобиль — и на собственном автомобиле, без шофера, прибыл из Ленинграда. Предмет всеобщей зависти: ловкач! Создает вокруг себя шум какой-нибудь контрреволюционной вещью, — затем быстро публично кается, пишет статью, которая обнаруживает всю глубину его “перестройки”, — тем временем статьи печатаются о нем, имя его не сходит со страниц, книги раскупаются. — Заработав отпущение грехов, получает заграничную командировку; реклама, конечно, перебрасывается за границу, и парень пожинает лавры. Сергеев-Ценский открыто завидует ему: ловкий человек.

Пильняк хитер. Он, конечно, чужд революции. Он устряловец, чистопробный собственник, патриот “России”35. Но умеет “маневрировать”, умеет кривить душой, подделываться, а главное, извлекать из всего этого “монету”.

Однажды, показывая мне какую-то книгу Устрялова, погладив ее, сказал: вот это писатель, да! Его импресарио по Америке, какой-то Маламут36, — выходец из России, американский журналист, создал ему шумную рекламу: летучки расклеивались примерно такого текста: “Борис Пильняк, известнейший русский писатель, занимающий <в литературе> место, какое занимал Лев Толстой. На его произведениях учится вся современная русская литература” — и все в том же роде. Для американцев это, пожалуй, правильно.

Встретил на улице М. Козакова. Приехал из Ленинграда защищать свою книжку “Человек и его дело”: конфисковал Волин. Книжка безобидная37.

Козаков взмолился Волину. Тот его утешает: не думайте, что вы один, смотрите, сколько у меня таких же, — и, раскрыв портфель, показал ему десяток книг. Козаков к Бубнову: защитите. Был также у Стецкого. Говорит, что они обещали снять конфискацию.

Беда с материалом для журнала: чуть ли не пусто. У меня, правда, есть кое-что, но очень мало. То есть — никогда так не бывало. В “Красной нови”, говорят, еще хуже: там просто ничего нет. Застой, оскудение: а все они, писатели, кричат на перекрестках, что они “перестраиваются”, что они

изощряют свой “творческий метод”, что они становятся все страшно “идеологически выдержанными”. И один за другим выпадают из литературы,

просто перестают писать. Так перестал писать Огнев38, ссылаясь на “общественную” работу. Так перестала писать Сейфуллина, тоже “заседающая”