Читаем без скачивания Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Однажды герр Гённер спросил у нескольких ребят, куда они пойдут служить, когда вырастут, – вспоминал Хуттеншмитт. – В люфтваффе, в сухопутные войска или на флот? Первый сказал, что пойдет в морскую пехоту, второй – в люфтваффе. Третий же сказал, что не пойдет в армию вообще; после него десять или двенадцать ребят тоже сказали, что в армию не пойдут. Первым двум стало стыдно, но герр Гённер больше ничего не сказал». Хуттеншмитт глубоко вздохнул и склонил голову. «Я думаю, он понимал, что в глубине души мы все равно французы», – продолжал он, подняв взгляд и задержав его на мне. «Мы не были за немцев, даже если нам приходилось подыгрывать им. Он это понимал. Он был нацист, но нацист здравомыслящий».
Здравомыслящий нацист. Кажется, я раз десять слышал эту фразу в разных вариациях. То, что казалось мне оксюмороном, для жителей Бартенхайма было самоочевидным. Воспитанные в расколотой культуре, менявшие гражданство, как другие меняют место жительства, они прекрасно умели держать в голове сразу две противоречивые идеи. Им было уже за восемьдесят, и их не волновало, что кто-то – даже внук бывшего врага – может усомниться в их патриотизме. В душе они оставались скорее теми диковатыми мальчиками и девочками без царя в голове, которыми когда-то были, чем серьезными взрослыми, которыми потом стали.
«Я вам расскажу одну шутку, которая у нас тут когда-то ходила», – сказала мне как-то пожилая жительница Бартенхайма по имени Фелис Гриненбергер. После чего рассказала анекдот, который рассмешить может только эльзасца-билингва: «В одном городке жил человек по фамилии Лагард[288]. Когда пришли немцы, они поменяли ему фамилию на Wache, что тоже значит „стража“. Потом пришли французы и поменяли фамилию на Ваш (Vache): звучит [если немецкое слово Wache прочитать на французский манер] так же, но означает „корова“. Когда вернулись немцы, они сменили ему фамилию на Ку[289]. Теперь власть снова принадлежит французам, и фамилия у человека стала Кю[290], то есть он для всех просто задница».
Фелис пригласила меня пообедать в воскресенье на старой мельнице, которой четыреста лет и где она выросла с десятью братьями и сестрами. Четверо из них еще были живы и сидели за столом, все, кроме одного, учились у моего деда. В столовой был низкий потолок с белыми балками, выцветшие обои с цветочным рисунком и окна на две стороны. Пока Гриненбергеры рассказывали про свою жизнь, на столе сменяли друг друга глубокие миски с картофельно-луковым супом и тарелки со спаржей и домашним майонезом. Затем настал черед шницелей с молодой картошкой, а завершал трапезу огромный пирог, начиненный, как мне показалось, всеми фруктами и ягодами, которые только росли в семейном саду – яблоками, грушами, черникой и ревенем, в зависимости от того, как он был разрезан. Пирог напомнил мне наш разговор: все говорили одновременно, перебивали и поправляли друг друга, повторяли уже сказанное. Они успокаивались, казалось, только когда слово брал Франсуа – не считая брата, самый младший в их семье, но и самый уважаемый. Он был сельским священником и выносил свои авторитетные суждения глубоким басом.
У Гриненбергеров не было никаких иллюзий по поводу войны. В их рассказах не было ни славы, ни романтики, ни какой-то высокой трагедии – ничего, кроме ужасных в своей бессмысленности человеческих смертей, глубокого омута боли. В детских воспоминаниях об Эльзасе, которые я читал, война часто представлялась чем-то вроде летних каникул, как выразился Томи Унгерер, – каникул, полных приключений, розыгрышей и взрослых в смешных костюмах[291]. Ты бегал босиком, потому что обувь была в дефиците, выпрашивал у солдат паек и понарошку устраивал засады в кустах, надев бумажную каску и «вооружившись» ржавым штыком, который нашел в поле. «Мы не были несчастны, когда здесь были немцы, – говорила мне Мари-Роз Бауман. – Мы просто не знали, что может быть иначе».
Но в рассказах Гриненбергеров мрак всегда был где-то рядом. «Те годы длились вечность, – говорила Фелис. – У нас не было ничего. Была картошка. Было сало. Я набивала ими рот, потом выбегала на улицу и выплевывала – чтобы кот поел». В начале оккупации она связала себе маленькую подушку из красной, белой и синей пряжи – по цветам французского флага – и потом несколько месяцев переживала, что немецкие солдаты ее увидят. Днем она видела кружившие высоко в небе самолеты-разведчики, поблескивавшие своими крыльями на солнце. Ночью приходилось заклеивать бумагой окна, а велосипедные фары прикрывать колпаками. «Я все время боялась, – говорила Фелис. – Все время». Когда начали прилетать самолеты, она пряталась под кухонным столом. Только заслышав стрельбу и бомбежку с бреющего полета, вся семья бросалась в подвал и ждала, слушая звук падающих бомб. «Когда бомбили Мюлуз, земля буквально дрожала, – говорила Фелис. – Ils ont sacrément bombardé! [292]В такие моменты я начинала молиться: „Пожалуйста, Боженька, останови бомбардировки, я больше не буду болтать в храме“».
Они боялись немцев – «с’est normal!»[293] Но границу между своими и чужими было порой непросто провести. Одна из сестер Фелис во время войны съездила как-то в гости к семье Карла в Вайль и потом постоянно про это рассказывала. Они ей понравились. А герр Гённер был хороший учитель, «строгий во всем», как говорил Франсуа. На его уроках они впервые увидели мультики – «Храброго портняжку» и «Столик-накройся». Когда они на уроках музыки пели песни, Карл аккомпанировал на скрипке. Если я фальшивил, рассказывал мне Жорж Бауман, Карл стукал меня волосом смычка. «Bauman, Sie singen falsch!»[294]
В страсбургских архивах я наткнулся на потертый старый томик под названием «Сборник песен для учителей Эльзаса, 1940»[295]. На обложке был изображен страсбургский собор, внутри собраны мелодии для детского хорового исполнения. «Карл предпочитал старинные народные песни», – рассказали Гриненбергеры – «O Tannenbaum»[296], «Тра-ри-ра, лето пришло!» – но таких в книжке было очень мало, и авторы засунули их в самый конец. Половина сборника состояла из военных и патриотических песен и гимнов, слова которых пестрели расистскими и имперскими клише, столь дорогими сердцу нацистов. «Свои со своими, как кровь с кровью и пламя с пламенем», – начиналась одна из них, «Жертвенный поток объединит все сердца». Другая песня начиналась с образа Смерти на черном как смоль коне. «Когда земляки шагают на
