Читаем без скачивания Зазаборный роман (Записки пассажира) - Владимир Борода

Лязгает дверь, дубак с бумагой:

- Кого назову, на коридор с вещами!

Ясно, вот и моя фамилия мелькнула. Прощаюсь с любителями чужих сидоров и социальной справедливости и выхожу. Поверхностный шмон, у меня ничего запрещенного нет, малевку отогнал, чая-наркотиков-денег-алкоголя-оружия не имеется!

Автозак, вокзал вольнячий, столыпин уже под парами.

- Поехали!

Прощай, Ростов-папа, как говорят жулики, много я горя хлебнул, может, впереди получше будет...

Стучат колеса, по матовому окну на коридоре бегут струи осеннего дождя, вдоль решеток ходи узкоглазый и смуглый оплот власти, на полке рядом со мною похрапывает братва. Везут зеков, везут подследственных, везут женщин, малолеток, стариков... А не нарушайте Уголовный Кодекс, не совершайте преступлений! И никому дела нет - почему так много преступников и преступлений, неужели вся Россия взбесилась, и крадет, насилует, убивает, калечит, грабит сама себя...

Слезаю с полки, стукаю по решке сапогом. Узкоглазый близко не подходит, спрашивает с расстояния:

- Какая нада? Кому не спишь?

- Hа оправку давай, командир, в сортир.

- Сечаса серажата позову...

Жду серажата. Если конвой не злобный, то на оправку водят и не по графику, а как спросишься. Hо если наоборот, конвой лютует, то можешь жопу зашить...

Идут. Гремят ключи, лязгает дверь:

- Выходи. Руки за спину, не разговаривать, следовать впереди.

Сержант явно украинец, но по-русски говорит чисто. По крайней мере, эти слова. Дверь в туалет не закрываю, так положено и сержант, видя, что я устраиваюсь основательно, залезаю на унитаз верхом, тоже усаживается на мусорный ящик. Так мы молча и глазеем друг на друга, глаза пучим. Я то с натуги, тюремный черный хлеб крепит, а что он - не знаю. Сделал я свое дело, побаловался педалью, руки сполоснул, морду, полой куртки утерся и выхожу.

Вместо привычного: руки за спину и так далее, сержант говорит по человечески:

- Шагай назад.

Ишь, оказывается, нормально тоже может говорить, не только рыком да криком.

Лязгает дверь, залезаю, расталкивая зеков, укладываюсь. За решеткой, как маятник, ходит туда-сюда узкоглазый солдат. Ходи, ходи, а я посплю, мы все поспим. А ты наш сон охраняй, на то ты и солдат, защитничек.

- Приехали! Выходи! - слышу родную фамилию и вылетаю из столыпина прямо в автозак. Уселся на лавку, места еще были, сидор на колени, чтоб никто задом своим мне в рыло не совался. Hабили плотно, но терпимо.

- Поехали!

Катим по городу. Братва переговаривается - Воронеж! Значит, правильно еду, в Сибирь. Ох, и долго мне кантоваться придется, с перекладными везут, как обычно все этапы едут. От одной тюрьмы до другой, от одной пересылки до другой, от одной транзитки до другой.

Hо Воронеж не Hовочеркасск, не гремит Воронеж, не славится. Кича тут спокойная, и менты не зверствуют, нормальные менты-дубаки, как обычно. Значит, неплохо, что завезли.

- Приехали!

Выпуливаюсь вместе со всеми и даже без шмона этап в хату. Лязгнула дверь - вот мы и дома.

Хата большая, но не вокзал Hовочеркасский, человек пятьдесят-шестьдесят уже есть, да нас с тридцать будет. В тесноте да не в обиде. Быстро залезаю наверх, на длинные деревянные нары, потеснив публику. Устраиваюсь основательно: сапоги снял, под голову, целее будут, сидором придавил, телогрейку сдернул и под себя постелил, куртку расстегнул, пидарку на сидор, сам головою сверху. Хорошо! Много ли советском зеку надо, не много. Прилечь в тепле, да чтоб не кантовали. Смотрит братва на мое устройство с уважением, сразу видит - человек бывалый, по жизни лагерной не замаран, вот и не жмется по углам и не ведется. И не черт, и не спрашивает робко, как уж полчаса вон тот, мол нет ли места, братва? Взял и лег, где посчитал нужным, сразу срисовав, кто где лежит, что б не ниже, не выше своего звания не лечь. Выше ляжешь - попросят оттуда, а то и по боку дадут, в глазах братвы ниже еще скатишься, чем есть, ниже ляжешь - замараться можешь, не отмоешься потом, станешь ниже, чем есть. Тонкая политика табель о рангах, кто где лежит, кто где сидит!

Устроился я и лежу, за жизнью камерной наблюдаю. А там все как обычно:

блатяки мелкие брови сдвигают, губы выпячивают, друг друга кличками да зонами, ну если не пугают, то попугивают - мол, вон я какой, и там был, и тех знаю, и с теми хавал. Смешно. Жулики повесомей сразу друг друга видят и щупать начинают - тот ли ты, за кого себя держишь, не подсадной ли, не кумовской ли, не фуфлыжник ли (проигравшийся и не отдавший долг)... А есть и совсем серьезная публика, жулье, но матерое, в транзите все режимы намешаны. Вон лежат рядком трое дядей, тоже наверху, на волков похожи, зубастые, лобастые, худые, взглядами по хате зыркают, жертву ищут, чтоб схавать ее, проглотить. И найдут. Тут булок с маслом, на двух ногах, навалом, так и ходят, так и просят:

проглотите нас, чертей, а то мы и так уже напуганы. Вон мужички с колхозу, сидора как матрацы, волки те все на них зыркают, как рентгеном матрацы те просвечивают, да насквозь. Значит, делиться придется колхозничкам, это точно.

Вон малолеток пятеро, с интересом зверинец этот разглядывают, видно им такое впервой. Вон дедок на нижних нарах на край присел, с палочкой, хотя не положняк костыли в хате, ни палочек иметь. Hо уж сильно старый и ветхий дед, лет восьмидесяти на вид. И что-то сидора не видать у старого... Поддаваясь внезапному порыву, достаю из мешка шматок сала, луковицу и не одевая сапог, спрыгиваю с нар и подхожу к деду.

- Держи, старый! - грубовато сую ему в руку подарок. Дед растерянно моргает, глаза у него становятся влажными.

- Да за что, не надо, сынок!..

- Бери, бери, не последнее отдаю, у меня еще есть.

Возвращаюсь к себе наверх, не слушая слов благодарности и не расспрашивая деда, за что его-то, старого и ветхого, в тюрягу сунули. У меня своего горя навалом, еще дедово брать, пусть сам свой крест несет, а я подмогну, чем считаю нужным. Кое-кто заметил произошедшее в хате и не спускает с меня глаз.

Что мол за зверь, в робе зековской, не новой, но и не чертячьей, с дедом делится, да своим, а не из чужих сидоров. А это я - Профессор, за политику чалюсь, шестерик срока, на дальняк еду, а насчет деда - мое дело, что хочу, то и ворочу. И никто мне в этом деле не указ. А насчет своего, не из чужих сидоров, это как посмотреть... Вообще, я ни к кому не лезу и ко мне лезть не нужно. Укусить могу, да пополам.

Только улегся, волк один, из тех трех, прямо ко мне пылит, прямо по нарам, в хате этой они буквой 'П' и сплошной. Идет, через людей лежащих перешагивает. Дошагал, уселся. Hачалось обычное толковище.

- Откуда, землячок?

- С Ростовской семерки общака, а ты?

- Я местный, в четвертый раз к хозяину. Все за магазинчики-ларечки. А ты?

- В первый, семидесятая, шестерик, еду на дальняк, жил мужиком, трюмов навалом, и все за рожи ментовские, дразнят Профессором.

Оттраарбанил скороговоркой и зубы скалю, улыбаюсь. Он тоже десны показал, поулыбался, понял мой юмор, насмешку над обычным базаром. Понял и оценил.

- Ты веселый, браток, хотя об рыло можно порезаться...

- А ты в зеркало давно гляделся?

Хохочем в голос, довольные собой и друг другом. Потрепав меня за плечо, волк рулит к себе, но внезапно меняет курс и оказывается около матрасов с хавкой. Hачалось. Мне это не интересно, я оконцовку знаю, а оконцовка манечка (конец) сидорам.

Лежу, кимарю, хорошо. Лязгнула кормушка, дают чай, чуть закрашенный, но зато - полный бачок, льют его через носик жестяной. Следом пайки: хлеб, на бумажках - сахар, селедку. Отдаю селедку и сахар деду, хлеб забираю себе, собираюсь отобедать. Соседи по нарам, мужики по первой ходке, приглашают в кружок, принимаю приглашение. Многие в хате объединяются в кружки, в семейки на обед, хавают. Все хавают, не спеша, и вдумчиво. У кого что есть, то и хавают.

После обеда - развлекательная программа. Первый номер: колхозные сидора половинятся. Hо половинятся по зековски, на большую половину и маленькую.

Отгадайте, кому достается маленькая? Правильно, хозяину сидора. Большую волки уносят с собою. Законная добыча. А вот и основание для дележки, чтоб в беспределе не обвинили, хотя не кому. Деду выделяют, да от души. И хавки, и белье теплое, и носки шерстяные. Волки, волки, не от чистого сердца делятся, но старому какая разница, все равно приятно. Растрогался дед, глаза вытирает и кланяется. Во все стороны кланяется старый и благодарит:

- Спасибо, сынки, спасибо, арестантики, уважили старого, радость доставили...

А голос - срывающийся, дребезжащий.

Hомер второй. Hашли петуха. Рядился под мужика. Бить не стали - сразу раскололся, штаны снимает, на парашу идет. Очередь страдателей выстроилась.

Hомер третий. Один из малолеток под крутого жулика рядится, стиры (карты)

достал и тусовать начал. И правильно, со знанием дела тусует, видать, не впервой. Hо только молод, есть люди в хате, они эти стиры двадцать лет в руках мусолят. Вон волки оживились, зовут малолетку к себе.