Читаем без скачивания Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

Письмо об истязаниях писано мною в полном сознании; многое там не сказано, потому что пришлось очень торопиться. Я не сказала, как меня заставляли вставать ударами сапога, как тянули за сорванную плеткой кожицу и кричали: «Кто твои товарищи?», как на узкое окно Аврамов и Жданов садились оба, а в середину сажали меня, и я находилась в железных (при страшно избитом теле) омерзительных тисках, причем казачий офицер был «ласков». Так как все лицо было разбито, оставалась часть левой щеки и передние зубы, то били по ним, спрашивали, сколько любовников? Когда я назвала двух лиц, могущих удостоверить мою личность, а именно Каменева и Семенова, то они закричали: «А! Это все твои любовники?» (Посыпались неприличные слова.) Прошу печатать после 11 марта, после моей смерти, потому что меня опять поставят в полную невозможность сказать товарищам какую-либо весточку. После письма в газетах часовым было приказано смотреть в окно, в двери неотступно и звонить в случае, если увидят, что я пишу; и они поднимали скандалы, если им меня не было видно, хотя бы минутку.

Вся жизнь проходила как в фонаре. Эти два месяца сплю не раздеваясь. Когда была очень больна, ухода не было, докторские рецепты оставались невыполненными по 10 дней. Стала вставать и поправляться силою своего непрестанного внушения. Теперь у меня очень болит голова, ослабла память, и я очень многое забыла, и мне трудно излагать логично мысли. Болит грудь, иногда идет горлом кровь, особенно когда волнуюсь. Один глаз ничего, кроме света, не видит. Теперь обращение со стороны начальства очень приличное, хотя оно было всегда прилично, то есть на меня не кричали, не сажали в темную и не били. Но часовые вмешиваются в каждую минуту моей жизни: запрещают петь, смеяться, бегать по комнате, переставлять лампу, садиться на окно и т. д. Был случай, я задумалась и долго смотрела в одну точку, открывается форточка в двери, и часовой кричит: «Чего уставилась; перестань смотреть!» Настроение у меня замечательно хорошее: я бодра, спокойно жду смерти, я весела, я счастлива».

…Она смотрела с восхищением на сидевшую напротив худенькую женщину с осунувшимся лицом. Какой характер! Вынести столько мук, не пасть духом, не сдаться! Шла не задумываясь на смерть, жаждала смерти. Как Овод…

За столом шумели, спорили, смеялись. Обитательницы шестой, самой поместительной камеры главного тюремного корпуса устроили для новоприбывших вечерний самовар. Пили чай из кружек, делились воспоминаниями, говорили о томящихся в застенках товарищах, пели вполголоса песни: «Варшавянку», «Мы кузнецы», «Смело, товарищи, в ногу!»

Мест в тесно заставленной комнате не хватало, некоторые стояли с чашками у стен, передавали друг дружке по цепочке немудреные тюремные яства: яблоки, сушки, печенье, леденцы. Она успела помыться в тюремной баньке из корыта с нагретой на солнце водой, надела чистое. Сидела на скамейке в ситцевом цветном сарафанчике, с аккуратно уложенной копной волос — без «браслетов»! Спиридонова добилась своего: склонила начальника тюрьмы, чтобы тот пошел на рискованный шаг — разрешил ей находиться в дневное время и в ночные часы без ручных и ножных кандалов. Держать, однако, все время на виду, быть готовой надеть в случае прибытия начальства или внезапной инспекторской проверки.

Она макала хрустящую баранку в блюдечко с медом, откусывала по кусочку, полузакрыв глаза: «Вкуснятина! ум отъешь!»

— В Фанечку нашу конвойный влюбился, — слышала голос Веры. — Всю дорогу глаз не спускал.

— Ой, да будет вам, Вера! — откликалась она. — Не влюбился вовсе.

— А цветы чего без конца таскал? Охапками?

— О-о-хапками? — тянула изумленно сидящая за самоваром Мария Васильевна Окушко. — Ну-ка, ну-ка, расскажите!

За столом дружный смех.

Она ерзала на скамейке: было ужасно неловко за свой цветущий вид, округлившиеся щеки. С краю стола на нее смотрела, улыбаясь, Маруся Беневская. Без кисти на одной руке, двух пальцев на другой, три оставшихся изуродованы: пострадала при изготовлении бомбы на конспиративной квартире.

В камере было сумеречно, коптили, попыхивая, керосиновые лампы. Забранные решетками окна, стены в пузырящихся буграх, на пол сыплется штукатурка. Деревянные кровати стоят едва ли не впритык, возле каждой ящик из-под посылок, заменяющий тумбочку с самодельными полками. Печь, расшатанный буфет для посуды, столик для самовара, параша у двери. Тюрьма везде тюрьма…

Ночью, после отбоя, когда она ворочалась с боку на бок пытаясь уснуть, к ней подсела Александра Адольфовна. В ночной рубашке, волосы распущены по плечам.

— Можно?

Она отодвинулась к стенке.

— Я ненадолго, — шепнула та. — Нахлынуло что-то… Не забыли Минск?

— Разве забудешь, Александра Адольфовна! — отозвалась она с чувством. — Помню отчетливо. Точно было вчера…

— Зовите меня по имени, хорошо? Я ведь еще не очень старая… Про Катю знаете?

— Знаю. Господи!.. — у нее дрожал голос. — Не верится!

— И мне тоже… Она вам симпатизировала. Говорила, что вы напоминаете ей бабочку с перламутровыми крылышками, что таких, как вы, нельзя не любить. Сама была влюбчива до крайности. Влюблялась в артистов, в писателей. В балерину Матильду Кшесинскую. Преображалась, летала по комнатам, мир готова была обнять…

— …Призналась мне однажды в чувствах к Никите Остроумову.

— Да? А мне, представьте, нет. Хотя я догадывалась, конечно… Страдала по Никите, а в нее был без памяти влюблен наш связной Карл Панков. Помните, бывал у нас? Гимназический товарищ Васи Курлова? Веснущатый такой, стихи замечательно декламировал.

— Помню немного.

— Мы были знакомы еще по Петербургу. Я работала в эсеровском комитете, он вышел под залог из тюрьмы без права оставаться в столице, не знал, где переночевать до поезда. Пришел ко мне, попросил, если можно, приютить на ночь. Я уступила ему свою кровать, сама устроила себе постель на корзинах. Утром он ушел. Встретились мы через год в Минске. Он только что приехал, пришел к нам в особняк получить задание, столкнулся в гостиной с Катей. Остолбенел, понес ахинею, мы молча переглядывались. Влип по уши, по словам нашей горничной Оли… Судьба, Фанечка. Любишь одного, ему нравится другая. А ты, в свою очередь, равнодушна к тому, кто любит тебя.

— Да, так часто бывает.

— Я вас не утомила? Нет? Столько всего накопилось в душе. У нас говорить о подобных вещах не принято — революционер выше личных переживаний. А мы ведь живые! Женщины. Из плоти и крови. В нас потребность любить, быть любимыми…

Ночная ее собеседница говорила сбивчиво, торопясь. Рассказала о встрече в тюрьме с Панковым. Они оказались в соседних камерах, перестукивались через потолок, делились новостями.