Читаем без скачивания Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

Едва слышный голос Александры Адольфовны выплывал издалека, обволакивался окружившими изголовье расплывчатыми тенями.

«Вы меня слушаете, Фаня?» — звучало в первом зыбком сне.

Предрассветный час — шесть утра. В коридоре Мальцевки шаги надзирательниц, лязганье запоров, скрип отворяемых дверей. В камерах главного корпуса и одиночках соседней пристройки — тишина, размеренное дыхание людей. Никто не шелохнется на рутинную поверку: крепок предутренний сон, сладки последние сновидения.

«Все на месте, пошли дальше»… — слышится в пятой камере.

Стук захлопнувшейся двери, удаляющиеся шаги по коридору. Целых два часа до подъема: спим, спим!

— Фаня! — теребит ее кто-то за плечи. — Поднимайтесь!..

Она трет, сидя на койке, глаза.

Александра Адольфовна. Обещала намедни разбудить, если проспит. Сегодня ее очередь дежурить по камере.

— Да, да, спасибо, — свешивает она на пол босые ноги.

«Вста-а-ли… потя-а-нулись»…

Она прекрасно выспалась, хоть и легла за полночь. В камере обсуждали невероятный побег из соседней тюрьмы для политических Григория Андреевича Гершуни — в бочке с квашеной капустой! Добрался, по слухам, до Владивостока, уплыл благополучно в Японию.

Она еще почитала перед тем, как улечься, начатую два дня назад «Историю литературы» Иванова-Разумника. Спала всего ничего, а встала отдохнувшая, с хорошим настроением. Климат здешний — на удивление, воздухом не надышишься! Окрепла, сил прибавилось, забыла о мучивших ее последнее время головных болях. Аппетит невообразимый: тянет постоянно что-то пожевать.

С веником в руке она метет проходы между койками, выносит наружу переполненную парашу. Во дворе зябко, сумеречно, соседние сопки в клочковатом тумане. Она набирает в сарайчике сухого хвороста, горсть угля, несет за угол.

— Новенькая? — окликает ее бредущий вдоль забора караульный. — Кличут как?

— Фанни, — отзывается она.

— Ясно, давай, — слышится в ответ.

Вернувшись в камеру она тащит со стола самовар, выносит на крыльцо. Высыпать золу, залить воду из бидончика, щепок в трубу забросить, растопить. Порядок!

В камере еще спят, слышно из угла легкое похрапывание Марии Васильевны.

Она режет за столом на равные доли хлеб, раскладывает по краям.

«Боже, самовар!»

Несется босиком к двери, выскакивает на крыльцо, устремляется к забору.

— Все в порядке, — успокаивает ее стоящая возле дымящихся самоваров дежурная из четвертой камеры Маруся Купко. — Свистят, голубчики…

В тюрьме два больших общих самовара. Один «Борис», названный по имени бывшего начальника тюрьмы Пахорукова, другой «Дядя», присланный в подарок родным дядей Нади Терентьевой. Есть кроме того несколько пылящихся на полках жестяных чайничков, разжигаемых так же, как самовары, — «бродяжек» на тюремном жаргоне, с двумя отделениями для воды и углей. Но ими пользуются редко, они незаменимы во время этапов, в дороге, чай из них не тот.

Половина девятого. Начаевничавшись за милую душу, сокамерницы встают из-за стола, дружно устремляются к выходу: время двухчасовой прогулки. Оставшись одна, она моет и перетирает посуду, укладывает в шкапчик.

«Кажется, все, — оглядывает камеру. — На воздух, на солнышко!»

— Фа-а-ня! — машет ей рукой стоящая у дальней постройки Верочка Штольтерфот. Вприпрыжку, дурачась, она устремляется в ее сторону.

— Здравствуйте…

— По-французски, пожалуйста.

У Веры нарочито-строгий вид.

— Бонжур, мадам.

— Мадемуазель, — поправляет Вера.

— …мадемуазель.

— Добрый вечер?

Она на мгновенье задумывается.

— Бон суар.

— Хорошо. До свидания?

— Оревуар.

— Свобода, равенство, братство?

— Либерте, эгилите, фратерните.

— Еще раз. Больше в нос.

— Либерте… Эгалите…

— В нос! Словно у вас простуда. Послушайте, как я: «Э-э… э… галитээ». Слышите? «Э-э-э… гали-тэ-э».

Вторая неделя как Вера занимается с ней французским. Строга сверх всякой меры. Изволь ежедневно выучивать по пятнадцать новых слов, усвоить очередное правило грамматики. Даже на прогулках не дает покоя.

Они идут не спеша по периметру двора. Сталкиваются на углу церквушки с гуляющими поодаль уголовницами, здороваются. Те идут мимо, переговариваются о чем-то, смеются в их сторону.

В Мальцевке две отделенных невидимой чертой тюрьмы: политическая и уголовная. С разной степенью свободы, неодинаковыми правами и обязанностями. По тюремному уставу осужденных по политическим статьям ссыльнокаторжных нельзя понуждать к труду. К ним неприменимы такие меры наказаний, как карцер. Их не заставляют в обязательном порядке посещать церковь, петь молитвы, к ним обращаются на «вы», не кричат во время поверок: «встать!», «к стенке!». К полагающимся им по закону правам политические мальцевитянки отвоевали для себя по молчаливому согласию с администрацией ряд крайне важных в условиях каторги послаблений и вольностей. В течение дня их камеры не запираются: можно спокойно выйти в коридор или на крыльцо — подышать воздухом, покурить. Они не носят предписанных судебными решениями кандалов. Из обязательной тюремной экипировки — уродливых «кот», холщовых рубах, серых суконных юбок, халатов из серого солдатского сукна мальцевские революционерки пользуются только халатами летом и бушлатами зимой. Все остальное — белье, обувь, платье свои, домашние. Домашние цветные одеяла на кроватях вместо казенных мышиного цвета, домашние, в цветочках, занавески на зарешеченных окнах.

Иная картина в соседней части здания. Стоит пройти десяток шагов по коридору, проникнуть за железную дверь, и ты окажешься на каторге истинно русского образца. Переполненной, грязной, завшивленной. С обитательницами, чей человеческий облик, поведение, образ жизни противоречат самому понятию — женщина.

В трех забитых до отказа общих камерах ютятся по тридцать пять-сорок уголовниц. Кроватей здесь нет — спят на нарах, вповалку, многие с детьми. В дневное время трудятся: возят, запрягшись гуртом в телегу, воду в бочке из соседнего ручья, колют дрова на хозяйственном дворе, шьют белье и рубахи на мужские тюрьмы, выделывают пряжу, вяжут варежки, стряпают на всю тюрьму. Большая часть из них бывшие крестьянки, заводские работницы, прислуга, угодившие на каторгу — кто за убийство мужей, кто за насильственное лишение жизни нагулянных на стороне младенцев. Пройдя тернистым путем через многочисленные этапы и пересылки, подвергнувшись не раз насилию со стороны шедших с ними на каторгу уголовников-мужчин и конвоиров, оказавшись в Мальцевке под властью матерых профессионалок — грабительниц, фальшивомонетчиц, отравительниц, многие из них опустились до скотского состояния. Курят тайком дурманную травку, отдаются первому встречному, сожительствуют друг с дружкой. Беззубые, с хриплыми голосами, вульгарными улыбками, изломанной психикой. Поющие вечерами в коридоре похабные частушки: «Ходи ко мне передом, а я к тебе грудию, расстегни-ка галифе, вынь свою орудию»… «Манька Ваньку будет греть, Ванька Маньку будет еть»…«Цыган любит чай горячий, а цыганки хрен стоячий»… «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя? Начальнику конвоя». Беспутные матери, рожающие как котят подзаборных детей, не ведающих, кто их отцы. Понуждающие сыновей-малолеток стоять на стреме возле двери, пока мать принимает очередного гостя. Сводящие семи-восьмилетних дочерей с конвойными солдатами.