Читаем без скачивания Счастливая куртизанка - Даниэль Дефо

Примерно к исходу второго месяца он явился и, как обычно, в сумерки. Открывший ему дверь слуга доложил, что госпожи нет дома, но что миссис Эми у себя наверху: милорд не стал требовать, чтобы та к нему спустилась, и сам поднялся в столовую, куда к нему вышла миссис Эми. Он спросил, где я.

— Милорд, — отвечала Эми, — моя госпожа вот уже давно, как отсюда выехала и поселилась в Кенсингтоне.

— Скажите, пожалуйста! — воскликнул он. — Какими судьбами в таком случае, любезная миссис Эми, мне посчастливилось застать здесь вас?

— Милорд, — ответствовала Эми, — мы здесь остались до конца месяца, ибо вещи еще не перевезены, к тому же нам поручено отвечать тем, кому будет угодно справиться о миледи.

— Так, — сказал он. — Что же вам поручено было передать мне?

— Право, милорд, — говорит Эми, — у меня никаких особых поручений к вашей милости нет, разве что сообщить вам, да и всякому, кто полюбопытствует, адрес, по коему миледи отныне пребывает, дабы никто не вздумал, что она сбежала.

— Ну, нет, миссис Эми, — возразил он, — что до этого, я не полагаю, чтобы она сбежала, но, по правде сказать, я не расположен следовать за нею так далеко.

В ответ Эми только молча присела в реверансе. Затем прибавила, что по ее расчетам, я через некоторое время должна буду сюда прибыть на неделю-другую.

— Когда же вы ожидаете сего события, миссис Эми? — спросил милорд.

— Да я думаю, к следующему вторнику, — отвечала она.

— Отлично, — сказал милорд. — Тогда я к ней и наведаюсь. — И с этими словами повернулся и ушел.

Я соответственно прибыла во вторник и провела там две недели; он так и не являлся; тогда я вернулась в Кенсингтон, и посещения милорда, к несказанной моей радости, сделались весьма редкими; несколько же времени спустя я этому радовалась еще более, чем вначале, и по причине еще более важной.

Ибо к этому времени мне опротивел не только милорд, но и самый порок; а как у меня теперь возможности предаваться развлечениям и наслаждаться жизнью было более, чем у какой-либо другой женщины на свете, я обнаружила, что рассудок все более убеждает меня искать радостей в более благородных делах, нежели мне прежде приходило на ум; и как только я вступила на путь подобных рассуждений, я начала по справедливости судить о своем прошлом и обо всем моем прежнем образе жизни. И хоть в мыслях моих не было и малейшего признака того, что могло бы именоваться благочестием или пробудившейся совестью, и я была еще далека от раскаяния или хотя бы какого-нибудь родственного ему чувства, в особенности поначалу, тем не менее мое понимание жизни и знание света, и, сверх того, разнообразное множество сцен, в которых мне довелось играть свою роль, — все это мало-помалу, говорю, начало оказывать действие на мой ум; а однажды утром, когда я лежала в постели, уже пробудившись, но еще не вставая, все это отозвалось во мне с такой силой, словно кто-то со стороны вдруг задал мне вопрос: «Теперь-то зачем тебе ходить в шлюхах?» На таковой вопрос естественно было отвечать, что вначале меня на этот путь толкнули нужда и крайность, кои сатана представил мне в еще более безнадежном свете, дабы заставить меня поддаться соблазну; ибо должно признать, что отчасти вследствие того, что я была воспитана в добродетели, отчасти же благодаря врожденному благочестию, в молодости у меня было сильное отвращение к греху; однако дьявол и сила, еще более могучая, чем сам дьявол, — нужда одержали верх, а главное, человек, подвергнувший мою добродетель осаде, повел ее в столь любезной и, смею сказать, неотразимой манере, и все это при содействии все того же нечистого духа — да будет мне позволено верить, что сей последний принимал, если не целиком, то хотя бы частичное участие в направлении моих дел! — словом, как я сказала, человек этот повел свою осаду столь неотразимым образом, что (как я и говорила, описывая события той поры) не в моей власти было противиться ему. Этими обстоятельствами, повторяю, заправляла бесовская сила, причем не только в ту пору, когда она меня склонила уступить;, нет, она, эта сила, продолжала приводить бедственное мое положение в качестве довода, укреплявшего дух мой против доводов рассудка и вести меня по омерзительному пути, по коему я шла с такой неуклонностью, точно считала его законным и честным.

Однако здесь не место задерживаться на этом. Все это было лишь предлогом, пусть и не вовсе лишенным основания, но мне не следовало им воспользоваться; впрочем, отбросим сейчас все это, говорю, как не идущее к делу; теперь же сам дьявол не мог снабдить меня ни единым доводом, либо вложить мне в голову хоть какую-нибудь причину, — нет, как бы он того ни хотел, он не мог бы придумать ответа на этот вопрос: теперь-то зачем мне ходить в шлюхах?

Какое-то время я еще могла, положим, ссылаться в качестве оправдания на то, что дала известные обязательства этому порочному старому лорду и что честь не дозволяет мне его покинуть; как глупо и нелепо, однако, звучит это слово честь в столь бесчестном деле! Как будто женщина вольна продавать свою честь во имя бесчестия — какая омерзительная непоследовательность! Честь требовала, чтобы я возненавидела свой грех, да и самого человека, с которым его вершу, требовала, чтобы я с самого начала противилась всем нападениям, коим подвергалась моя добродетель? и все та же честь, кабы я не была глуха к ее зову, сохранила бы меня честной. Ибо

Что честь, что честность — все едино.

Все это, впрочем, показывает нам, сколь ничтожными оправданиями и пустяками тщимся мы себя тешить, подавляя попытки совести возвысить свой голос, когда желаем предаться приятному нам греху и сохранить наслаждения, с коими претит нам расстаться.

Однако последнее мое оправдание уже больше не годилось, ибо милорд сам нарушил, отступился от своего обязательства (не стану более называть это честью) и своим небрежением дал мне, справедливый повод совсем с ним расстаться; словом, поскольку и с этой причиной было покончено, мой вопрос — чего ради быть мне шлюхой теперь? — так и оставался без ответа. Ибо ничего не могла я уже привести себе в оправдание, даже наедине с собой. Как я ни была порочна, я не могли, не краснея, ответить, что мне мил разврат и что мне просто-напросто нравится быть шлюхой, — я не могла в том признаться самой себе, — наедине с собой, к тому же это и не было бы правдой. Никогда-то не могла я по справедливости и правде сказать, что я настолько порочна; но, в то время как вначале меня развратила нужда, а бедность сделала шлюхой, побуждали меня продолжать в начатом роде чрезмерная жадность к деньгам и чрезмерное тщеславие, ибо я не в силах была устоять против лести великих мира сего; против соблазна слышать, как меня провозглашают самой прелестной женщиной во Франции, против любезностей принца крови, а впоследствии против собственной гордыни, заставившей меня рассчитывать, и по глупости уверовать (разумеется, без малейших к тому оснований), будто я снискала себе любовь великого монарха. Таковы были приманки, таковы оковы, коими опутал меня сам дьявол. Рассудок же мой в ту пору был слишком ими пленен, чтобы я эти оковы могла разбить, Теперь же со всем этим было покончено. Самая крайняя алчность не могла служить мне более предлогом, сама судьба уже была бессильна уменьшить мое состояние. Я была недосягаема для нужды, и даже отдаленная опасность повстречаться с нею вновь мне уже не грозила, ибо у меня было по меньшей мере 50000 фунтов — впрочем, куда больше: ведь с этой суммы, которую я весьма выгодным образом обратила в недвижимое имущество, я получала 2 500 фунтов годового дохода, помимо тех трех или четырех тысяч, которые, я держала при себе на текущие расходы, не говоря о драгоценностях, серебряной утвари и прочем добре, составлявших вместе еще около 5 600 фунтов. Итак, перебирая в уме свои богатства, — а я, разумеется, этому занятию предавалась беспрестанно, — я с еще большей силой ощутила важность вопроса, о котором я сказала выше, и он не переставая звучал в моих ушах: «Что же дальше? — Зачем мне теперь ходить в шлюхах?»

Но хоть это верно, что мысли эти не давали мне покоя ни днем ни ночью, они, однако, не оказывали на меня того действия, какого можно было бы ожидать от размышлений о предмете столь основательном и серьезном.

Впрочем, кое-какие последствия даже и в ту пору они имели, заставив меня несколько изменить мой прежний образ жизни, о чем будет сказано в надлежащем месте.

Но тут примешалось одно особенное обстоятельство, доставившее мне в то время немало беспокойства, которое потянуло за собой целую череду событий иного рода. В небольших отступлениях, которыми я время от времени перебивала свой рассказ, я уже говорила, как меня заботила мысль о моих детях, а также, как я распорядилась в этом деле. Продолжу немного эту часть моего рассказа, дабы привести ее в единый строй с последующими происшествиями.