Читаем без скачивания Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

Вернулись они очень поздно. Мы все сидели в гостиной. Те из нас, кто не забылся в объятиях возлюбленного — я сама, Мервин, Мими и Риммон, — сидели за столом Козетты и пили вино. Вероятно, в те дни воздух был густым от сигаретного дыма, только никто этого не замечал — или не обращал внимания. Диана и Патрик, чьи переплетенные тела напоминали фрагменты пазла, занимали диван; их объятие было серьезным, беззвучным и почти неподвижным. Бригитта и Могенс лежали рядом, обняв друг друга за шею, время от времени соприкасаясь губами и перешептываясь. Иногда Мервин брал в руки принадлежавшую Гэри окарину, аккомпанируя проигрывателю. Я никогда не слышала, как он играет, и очень удивилась. Мервин оказался настоящим мастером. Немного погодя он поставил пластинку с «Кармен», и когда зазвучала подходящая музыка, Пердита — она в тот вечер была без мужа и молча сидела в бархатном кресле Тетушки — вдруг встала и, ни слова не говоря, начала танцевать сегидилью.

Она редко танцевала для нас, и, думаю, в такие моменты мы чувствовали себя избранными, потому что нам выпадал шанс видеть эту некогда великую танцовщицу, которая ради любви — или, если хотите, из-за безумия любви — загубила свою карьеру, спустилась с сияющих вершин успеха. Думаю, она танцевала фламенко. Точно не знаю, но все это — музыка, танец, одинокая лампа и мерцание свечей, вино, теплый воздух, влюбленные пары — было необыкновенно романтичным.

Крошечная женщина, яркая, словно пламя, и черноволосая, какой должна быть Кармен, в платье с юбкой, украшенной пышными красными оборками. Она хотела, чтобы мы хлопали в такт музыке, но мы не решались, словно боялись разрушить особую атмосферу, отстраненность, непохожесть на нас. Старинные формализованные па, стилизованные движения, медленные повороты следовали друг за другом в неизменном порядке, подчиняясь музыке; инструмент Мервина издавал странный, будоражащий звук; пламя свечей мерцало. В эту атмосферу, неслышно открыв дверь, попали Марк и Козетта; они замерли на пороге, боясь помешать. Хотя на самом деле не помешали, потому что танец продолжался. Они стояли рядом, смотрели и почти незаметно придвигались друг к другу, пока их тела не соприкоснулись, и Марк не обнял Козетту за талию.

Когда музыка смолкла, мы все стали аплодировать. Я налила вино Марку и Козетте, и она — редкий случай — не стала отказываться. Все молчали. Для «Дома с лестницей» это было не таким уж странным, потому что тут все знали друг друга, и в светских разговорах не было нужды. Но в тот вечер молчание казалось необычным, словно общение осуществлялось иными способами, прикосновениями, взглядами и музыкой. Влюбленные были поглощены друг другом, каждый из нас троих, одиноких, погрузился в свой внутренний мир. Риммон уже начинал соскальзывать в жуткие наркотические фантазии, из которых он так до конца и не сможет выбраться, танцовщица, наверное, погрузилась в воспоминания и размышления о своей жертве, а я думала о Белл, вспоминая слова Фелисити о том, что Сайласу, подобно Кармен, было некуда идти и нечем заняться, и оставалось только умереть.

Музыка сменилась — теперь зазвучало что-то из Массне. В дверь позвонил таксист, приехавший за Пердитой. Я подумала, что Марк уйдет одновременно с ней, однако он лишь спустился, чтобы посадить ее в машину; в его манерах не было ничего собственнического, однако он впервые — я в этом уверена — повел себя как хозяин. Потом Марк вернулся в гостиную, но не на свое место. Присел на подлокотник кресла Козетты, ласково погладил ее золотистые волосы и обнял за плечи. Она посмотрела на него, но без улыбки; то, к чему они приближались, было слишком серьезным. Музыка стала нежной, обольстительной и чарующей. Марк не ответил на долгий, восхищенный взгляд, а обвел глазами просторную, теплую, освещенную пламенем свечей комнату, переплетенные, словно пазл, тела влюбленной пары на диване, целующуюся парочку на ковре и сидящих за столом Мервина и Мими — она склонила ему голову на плечо, он обнимает ее за плечи. Свет отражался от серебристой пряди в волосах Марка. Он повернул голову и посмотрел в глаза Козетте. Я готова поклясться, что в это мгновение разница в возрасте между ними исчезла. Готова поклясться, что это была любовь, причем взаимная.

Марк наклонился и поцеловал Козетту в губы, но не отстранился сразу, а продлил поцелуй. Я была потрясена; наверное, вы не поверите, но следует помнить, что они в первый целовались у меня на глазах. Сначала я смотрела во все глаза, потом отвела взгляд, радуясь легкому опьянению от выпитого вина, притупившему остроту восприятия. Когда поцелуй прервался, Козетта густо покраснела. Потом, улыбнувшись, произнесла лишь его имя:

— Марк…

— Пора. — Он протянул ей руку и легко поднял с кресла.

Я думала, что Марк собрался домой. Козетта проводит его до входной двери, если он позволит, что бывало не каждый раз. Иногда Марк качал головой и движением руки приказывал не вставать с кресла. Она всегда его слушалась. Но в тот вечер Козетта взяла его за руку, словно они собрались на неспешную прогулку. Мне показалось — а может, я теперь так думаю, оглядываясь назад, — что на ее лице промелькнула тень смущения и неуверенности.

Но когда Козетта обратилась ко мне, ее голос звучал ровно.

— Проследи, чтобы потушили весь свет, дорогая, — сказала она в своей рассеянной манере и прибавила: — Я имею в виду свечи. Ты же знаешь, как я волнуюсь из-за свечей.

Такое впечатление, что ее больше ничего на свете не волнует. Она уткнулась лицом Марку в шею, и он поцеловал ее — совсем как Паола и Франческа на картине.

— Спокойной ночи, — сказала Козетта.

— Спокойной ночи, — повторил Марк.

Они не закрыли за собой дверь. В «Доме с лестницей» закрывали только двери в спальни. Я предполагала — совершенно искренне, — что услышу, как они вдвоем спускаются по лестнице, а поднимается только один из них. Козетта с Марком пошли наверх. Мы все молчали, забыв даже о любви и желании, прислушивались, снедаемые жаждой знать. Дверь в комнату Козетты закрылась, но никто не спустился. Затаившая дыхание, Мими судорожно выдохнула.

Наверное, мы сошли с ума? Это была всего лишь влюбленная пара, сделавшая первый шаг, преодолевшая неловкость и восторг первой ночи, еще больше преисполненной благоговением от того, что так долго откладывалась. Безумием было придавать этому такое значение. Но я рассказываю, как все выглядело — словно первая брачная ночь монарха. Мысль о Белл вызвала у меня дрожь; я стала бояться за Козетту.

Страх, трепет, неловкость — все это развеялось появлением Гэри и Фей, которые постучали в дверь минут через пять после ухода Козетты и Марка. Они преодолели первый лестничный пролет, отчаянно ругаясь, выкрикивая оскорбления и проклятия, но когда ввалились в гостиную, мы шикнули на них, прижав пальцы к губам, как будто наверху были дети, которых, наконец, удалось усыпить с помощью колыбельной.

17

Мне казалось, что необходимо перехватить Белл и предупредить до того, как она все увидит сама. Я точно не знала, когда приезжает Белл, но понимала, что не стоит надеяться, что она нам сообщит. Когда посчитает нужным, просто войдет в дом, поднимется по лестнице, преодолев все 106 ступенек — устало, а возможно, бодро, не останавливаясь на площадках, — и закроется в своей комнате. О ее возвращении я узнаю только по звукам над головой.

Я перехватила ее совершенно случайно. Утром, когда все еще спали. Я спустилась за почтой, ожидая письмо от издателя. Белл была не в ладах со временем и вела беспорядочную жизнь — возможно, потому, что никогда не работала, а возможно, по другим причинам. В то утро ей, чтобы попасть сюда к девяти, пришлось уехать из Торнхема часов в семь. Было холодно — все-таки начало января, — и Белл принесла с собой в дом вихрь студеного воздуха. Ее портплед — такие тогда ввели в моду хиппи — был потрепанным и выцветшим, а поверх своей многослойной черно-коричневой одежды она надела шубу из искусственного лисьего меха, когда-то принадлежавшую Фелисити. Я догадалась, что произошло. Белл объявилась в Торнхеме с обычным гардеробом из хлопковых юбок и купленных на распродаже джемперов, но теплых вещей у нее с собой не было, если не считать шали, которая послужила саваном Сайласу.

Я читала письмо у стола в холле. Мы посмотрели друг на друга, и Белл, вероятно, хватаясь за вечную соломинку, помогающую преодолеть неловкость, сказала:

— Господи, какой холод.

Теперь, когда время пришло, я оказалась не готова. Судорожно искала подходящие слова. Белл опустила на пол портплед, размотала длинный серый шарф, обернутый вокруг головы, и запустила пальцы в свои светлые, спутанные, вьющиеся волосы. У Белл было благородное лицо, как у Лукреции Панчатики, аристократичное, безмятежное, с маленьким прямым носом и полными губами, большими глазами и высоким лбом — почти идеальное. Неужели у таких людей может быть благородное лицо?