Читаем без скачивания Что движет солнце и светила (сборник) - Николай Семченко

— Дурак ты! — сказала Люба, и голос её дрогнул. — Она думала, что это любовь, а ты хотел её просто использовать.

— Наше дело не рожать, сунул, вынул и бежать, — дурашливо пропел Володя.

— Отойди от меня, — шепнула Люба. — Даже смотреть на тебя не хочу! И где у меня, дуры, ум был, когда с тобой связалась! Вон ты какой… «Сунул, вынул и бежать» …Ты всех баб, и меня тоже, используешь!

Володя, не ожидавший такой реакции, остолбенел. Он поставил сумку на снег, полез за сигаретами и закурил. А Люба, не желая оставаться рядом, нагнулась, чтобы подхватить свою сумку. И тут он ударил её по руке. Не больно, но довольно ощутимо.

— А ты меня любишь? — зло спросил он и сплюнул. — Что-то ни разу не слышал…

— Шёл бы ты домой, а? — стараясь оставаться спокойной, ответила Люба. Устала я от тебя. Как-нибудь потом поговорим…

— Нет, сейчас!

До Любиного дома оставалось всего каких-то метров сто. И, кажется, Валечка хозяйничала на кухне. Там горел свет. Это Любу немного успокоило. Если Володя нахально за ней увяжется и напросится на чай, то хоть не одна с ним останется. Какая Валечка никакая, а всё-таки дочка, вдвоём-то незваного гостя легче выпроводить.

Но оказалось, что Валечка куда-то ушла, забыв выключить электричество: в коридоре и на кухне ярко горели все лампочки.

— Выпьешь со мной для согреву? — спросил Володя, доставая пузатую бутылку коньяка из внутреннего кармана куртки. — Пять звёздочек, дагестанский!

— Нигде не работаешь, а коньяки распиваешь, — сердито сказала Люба. — И откуда только деньги берёшь?

— Пусть медведь работает, — весело заржал Володя. — У него четыре лапы!

— На, пей! — Люба достала из шкафчика маленький стаканчик, поставила его на стол. — Разносолов у меня не наготовлено. На рынке весь день стояла, а не у плиты…

— А вон там, под полотенцем что лежит? О, какой аромат! Не иначе блины с маслицем, а? — Володя откинул льняное полотенце, которым было прикрыто фаянсовое блюдо. На нём высилась горка поджаристых ноздреватых блинчиков. Любе бы порадоваться надо, что дочка наконец хоть что-то сама сделала, но она только чертыхнулась: угораздило же Валечку проявить свои кулинарные способности как раз в тот день, когда её родная матушка решила дать отставку прилипчивому ухажёру.

— Ешь — не жалко, — буркнула Люба.

— Давай налью тебе пять капель, — предложил Володя. — Для компании. Один пить не люблю.

— А за что пить собрался? — Люба решила съехидничать. — За любовь, что ли? Так подожди, я сейчас пластинку поставлю: Игорь Николаев, «Выпьем за любовь!»

— Ну чё ты ко мне прицепилась? — Володя заиграл желваками. — Какая может быть любовь, мамуля? Она как призрак: все о нём говорят, но никто не видел…

— Мамуля у тебя на другой улице живёт, — обиделась Люба. — Никакая я тебе не мамуля!

— Не понял, — Володя привстал со стула и, прищурившись, зло взглянул в Любины глаза. — Ты серьёзно надумала поставить на мне крест?

— Да пошёл ты! — сказала Люба и отвернулась от него, чтобы не видеть этого пронзительного, обжигающего взгляда. — Крест ставят на том, что было. А у нас, считай, ничего и не было…

— Неужели?

— Ладно, пей и уходи, — примирительно сказала Люба. — Была без радости любовь, разлука будет без печали…

— Без печали, говоришь? Ну-ну!

Володя отвинтил золотистый колпачок бутылки, плеснул в стакан светло-коричневую жидкость, весело сверкнувшую брызгами.

— Закусывать коньяк блинами — это что-то! — сказал он. — Неужели в этом доме не найдётся хотя бы ломтика лимона?

Лимон был. В холодильнике. Нарезанный тонкими кружочками, он лежал на блюдечке с позолоченной каёмочкой. Вечерами Люба обожала пить чай с лимоном, причём, не каким-нибудь китайским, сухим и больше на апельсин похожим, а с настоящим — калифорнийским или, на худой конец, испанским. Ярко-желтый, с пупырышками, тут же пускающий на срезе крупную мутную слезу, он напоминал о детской мечте увидеть дальние страны, о радостях, которые уже случились и которые, даст Бог, ещё будут.

Люба решила, что Володя вполне может обойтись без лимона, не барин! Да и вообще, с чего бы она должна перед ним выслуживаться?

— У меня тут не ресторан, — сказала она. — И даже не кафетерий. Иди к Верке, она тебе и лимончик нарежет, и бутербродик с икоркой сделает. Если у тебя денежки есть…

— А у тебя для меня, выходит, ничего нет? — Володя снова наполнил стаканчик и опрокинул его в рот. — Ни лимона. Ни любви.

— О, чего захотел! — Люба подперла бока руками. — Выпил — и на любовь потянуло? Счас! Да кому ты нужен такой?

Лучше бы она промолчала, ничего не говорила. Её слова обидно задели Цыгана, который по-зэковски считал: всем бабам нужно одно и то же, а любовь — это костер: не бросишь палку, гореть не будет. Пренебрежительное замечание — «кому ты нужен такой?» — он истолковал как насмешку и сомнение в его способностях самца.

— Что, твой Санечка лучше, да? — с тихой угрозой спросил он. — И ты ему говорила, как любишь и хочешь его?

— А твоё какое дело?

— Такое! Хочу услышать, как ты это говоришь. Хоть разочек!

— Не дождёшься…

— Да?

Он встал и, не обращая внимания на её возмущения, стянул с себя свитер и бросил его прямо на пол. Люба попыталась выскользнуть из кухни, но он схватил её за плечи и рывком привлёк к себе.

— Скажи…

— Что ты хочешь?

— Скажи: «Я тебя люблю».

— Я тебя не люблю!

Он ударил её по щеке. Люба вздрогнула, попыталась вырваться из его объятия, но он держал её крепко.

— Скажи!

— Убери лапы…

— Какая же ты, мамулик, бестолковая! — он сверкнул глазами. — Мужик тебя обнимает, а ты ему грубишь.

— Отпусти! Хватит шутить!

— Сначала скажи: «Вовчик, я тебя люблю и хочу тебя». Ну, быстро!

— Не делай мне больно!

— А ты скажи…

Люба видела его странно обесцветившиеся, будто побелевшие глаза с черными точечками зрачков, и серые впалые щёки, и покрасневший шрам в форме полумесяца у левого уха: саданули ножом в драке — на всю жизнь отметина осталась, и когда Цыган злился, то шрам почему-то наливался кровью. Как она ни старалась откинуть свою голову назад, чтобы не слышать густого винного запаха, перемешанного с табачным, ничего не получалось: жуткое амбре, казалось, заполнило всё помещение. В тусклом, жидком свете электрической лампочки небритая кожа Цыгана напоминала плохо отскобленную свиную шкуру, и от неё пахло чем-то похожим на хлорку.

— Ну? — он больно сдавил ей шею. — Будешь говорить?

— Отпусти!

Люба не заметила, как из-под стула выбрался взъерошенный Мейсон. Кот не переносил шума, затяжной ругани, резких звуков и даже телевизора или магнитофона, если их включали на всю громкость. В таком случае он подбегал к источнику беспокойства и кусал его, независимо от того, человек ли это был или бездушный аппарат. Но этим дело не ограничивалось: Мейсон начинал орать, и его хриплое, злобное завыванье мало чьи нервы выдерживали.

— У, сволочь! Гумза подзаборная!

Володя разжал руки и схватился за укушенную котом лодыжку. Мейсон, недовольный взрывом ругани, взвыл как ошпаренный кипятком и устрашающе изогнулся дугой. А Люба, получив относительную свободу, не долго думая кинулась в спальню и заперлась изнутри на ключ. Она слышала, как её мучитель шугал Мейсона, бросал в него чем-то тяжелым и витиевато матерился. Кот, не ожидавший такого яростного сопротивления, истошно мяукал и злобно шипел, пока Цыган не загнал его под диван, где он и затаился, посчитав за благо молчать.

Цыган, удовлетворенный результатом расправы над Мейсоном, подошёл к закрытой двери, окликнул Любу и, не дождавшись ответа, мягко, как-то даже игриво постучал костяшками пальцев:

— Ку-ку! Кто там живёт?

Люба молчала. Она понимала, что Цыган не отступится и заставит её не только сказать вслух то, что он хотел, но и выполнить все его мерзкие желания.

— Кукушечка, что же ты молчишь, душечка?

Его стук в дверь становился всё настойчивей. Замок был хлипким и, конечно, не выдержал бы решительного напора, но Цыган почему-то медлил.

— Поиграть захотела, мамулька? О, как это меня возбуждает!

Люба решила, что, пожалуй, стоит забаррикадировать дверь. Она попыталась сдвинуть комод, но он, переполненный вещами, стоял как влитой. Тогда она, стараясь не шуметь, подняла кресло и понесла его к двери. Из-за неё вдруг грянуло:

— Соловей кукушечкуЗаманил в избушечку,Накормил её крупой,Хвать за титечку рукой…

Цыган, пропев похабную песенку, двинул дверь плечом. Она затрещала, но Люба успела поставить к ней не только кресло, но и пуфик со стульями, на которые сложила стопки книг — получилось что-то вроде баррикады.

— Открой, милая!

Люба ухватилась за край кровати и, поднатужившись, потащила её к баррикаде. Цыган услышал шум и надавил на дверь крепче, но замок каким-то чудом ещё оставался на своём месте.