Читаем без скачивания Другие барабаны - Лена Элтанг

Ну что ж, если верить следователю, молчаливая Габия заговорила — громко, враждебно и с чужого голоса. «Настоящим подтверждаю, что с подозреваемым у меня были отношения». Я знал эту женщину всю свою жизнь, она не может составлять слова таким образом. Кто-то писал ей шпаргалку. И кто же, если не Лютас? Выходит, что грозный мадьяр всего лишь ладья, а индоевропейский король ходит конем и совершает триумфальные прыжки. Когда-то я прочел у Воннегута: Если у тебя есть венгр, враг тебе уже не нужен.

У меня есть венгр Ласло, и этого у меня не отнять. Еще у меня есть приятель-серб, который меня уволил, датчанка, которую убили в моем доме, испанка, которая меня подставила, условный немец, которому все по барабану, и шановний пан Конопка, который не стал жениться на моей матери. Еще у меня есть русская, которой уже нет, эстонка, которая забыла со мной развестись, литовка, которая врет, как мстительная сука, и португалец, который берет с меня десятку за фунтик сахару. Я живу в каком-то блядском Вавилоне, в окружении людей, которые и в грош меня не ставят. Все поголовно, кроме мертвых.

Я бы в ореховой скорлупке

чувствовал себя царем вселенной,

когда б не сны.

Представляю, как теперь выглядит моя кухня со всеми огрызками, гнилыми яблоками и недопитыми стаканами, дверь опечатали на моих глазах, а значит, Байша не сможет зайти и вынести мусор. Байша, впрочем, и так бы не зашла. Судя по ее молчанию, она подыскала себе место поспокойнее, так что, скорее всего, я найду ее ключи в почтовом ящике, когда вернусь на Терейро до Паго. Если я вообще туда вернусь.

А будь у меня настоящая прислуга, какая-нибудь голландка в крахмальном чепце, нет, лучше две голландки, они бы накинули на мебель чехлы, обмотали люстру чистой марлей, составили бы цветочные горшки поближе к окнам, поселили бы в гулких комнатах нежилое приятное эхо, сложили бы руки на животе и принялись ждать хозяина. Да только куда там, я ведь все подбираю за своим приятелем, даже служанку, и ту подобрал. Так что на кухне у меня настоящая оргия в духе Арчимбольдо, никаких сомнений.

Еда стареет быстро и некрасиво, выпивка — другое дело. На красном вине, забытом в стакане, появляется бархатистая ряска плесени, коньяк тускнеет, а вот, скажем, сыр, тот выгибается непристойной коркой, про хлеб и сливки я вообще молчу. Первое, что я делал, приходя к Лилиенталю домой, это шел на кухню, выливал опивки из бокалов и стряхивал остатки еды со стола, где он готовил себе сам, если оставался один. Такое случалось нечасто, в доме все время крутились люди, с кем-то у Ли были дела (знаем мы эти дела), с кем-то любовь (да со всеми, кто просил). До сих пор не понимаю, что у него было со мной. Иногда мне кажется, что он давно вылечился и может ходить и даже бегать, просто ему нравится казаться беспомощным стоиком-интеллектуалом, так же, как господину Гантенбайну нравилось казаться слепым.

Зато Лилиенталь никогда не жалуется, никого не проклинает и обо всех говорит с восторгом и негой. Рассказывая об одном мерзавце, которого стоило бы задушить и выбросить в канаву, он сказал буквально следующее: думая о нем, я чувствую себя, как халиф Мамун, думающий об императоре Феофиле. Вернувшись домой, я не поленился и заглянул в Яндекс, чтобы поискать незнакомые имена. Ну, ясное дело: Между мной и Феофилом — только меч.

Этот Феофил был клерком страховой компании, отказавшей Ли в оплате хирургической операции, когда тот попал в аварию и чуть не угробил двух девиц, которых вез из бара к себе домой. Клерк явился в палату к пострадавшему, когда тот лежал опухший, щербатый, замотанный в полотняные ленты, будто забальзамированная царица, и предложил ему покурить, чтобы уменьшить боль. Он сам свернул джойнт и даже придержал его у Лилиенталева рта.

Через пару недель доктор получил уведомление о том, что страховая компания возвращает больничные счета и оплатит только первую помощь. Они нашли свидетелей, каких-то мутных знакомых, заявивших, что Ли плотно сидел на наркотиках, поэтому и врезался в дерево, да чего там, они даже сбежавших из машины девиц разыскали в Альбуфейре и взяли у них показания.

Операция на раздробленных коленях прошла неудачно, но платить все равно пришлось. Ли подал на больницу в суд, но проиграл, тогда он предъявил иск страховой компании и проиграл еще до суда. С тех пор он уже не ходил без костылей, а в пасмурные дни так и вовсе не вставал. Страховая компания прислала ему коляску «EuroChair» с надувными колесами и коробку шоколадных конфет. Когда он рассказывал мне эту историю, а я задал натуральный вопрос как же ты выкрутился, он замешкался было, но все же ответил:

— Там, где я достаю деньги, тебе их все равно не достать. Ты, пако, не годиться для этого дела, в тебе нет нужных сопротивлений и диодов, или как там эти штуки называются.

— Разве мы не вместе продали изумруды Лидии Брага?

— Это я их продал. Не спорю, ты умеешь держать старинные вещи в руках, влюбленно их вертеть и подносить к свету, но ведь они не этого хотят. Они хотят того же, что и женщины: тихо лежать в темноте, лелеять нетерпение, узнавать себе цену и попадать в хорошие руки.

— Хочешь сказать, что у меня никогда не будет ни денег, ни женщин?

— Майн гот, — он покачал головой, — я говорю о приручении реальности, а ты ведь можешь просто взять и украсть, пако. Из тебя выйдет дельный опрятный вор с убеждениями. Только нужно перестать путать окно билетной кассы с окошком исповедальни. Ты подпускаешь к себе слишком близко, даешь подуть себе в шкуру между ушами, никого не посылаешь куда подальше и охотно слушаешь чужое нытье. В нашем лесочке это считают покорностью, и никому нет дела до того, что писательская покорность — это рабочий инструмент, такой же незаметный и чужеродный с виду, как хвост у плывущего бобра.

Ли видит меня насквозь. Он видит даже то, что я сам замазал глиной, зашпаклевал и забил все щели паклей. Удивительное дело, за десять лет до этого разговора я услышал что-то похожее от тетки, которая видела меня второй раз в жизни, но уже почуяла во мне слабину:

— Косточка, ты все обращаешь в слова, а это расточительная привычка, которая сделает тебя бедным и одиноким. Таким, как я, например. Запомни — у тебя на все про все одна жестянка слов, как у рыбака, закупившего приманку впрок для долгой рыбалки. Когда они кончатся, ты замолчишь, и тогда стыд заполонит твое горло и выест тебе глаза.

Я покачал головой, но про себя подумал, что она лукавит. Она никогда не была ни бедной, ни одинокой, эта женщина, не любившая деньги. Она хотела жить одна в старом альфамском доме, в том месте, где река впадает в океан, ходить босиком по пробковому полу, смотреть на корабли, и еще — чтобы ее все оставили в покое. Фабиу завещал ей немного денег, которые быстро иссякли, а рисовать она больше не хотела, да и кто бы стал покупать ее пастели. Дочь внезапно выросла, погрузнела и обращала к матери такие же пустые глаза, какими смотрят на посетителей мозаичные святые со стен собора дель Фьоре. Эта нарочитая пустота взора пугала тетку, хотя признаваться себе в этом ей не хотелось, так что, проводив дочь в колледж, она почувствовала покой и прохладу, а еще через год ей показалось, что никакой дочери и не было вовсе.

— Я поняла, кого мне напоминают твои друзья, — сказала тетка в тот день, когда мы с позором покинули общежитие на Пяльсони. В коридоре она остановилась, закинула в рот таблетку и проглотила без воды, сделав какое-то птичье движение шеей. Значит, колеса все-таки, подумал я.

— Стаю голодных волков? Облако саранчи?

— Нет, вовсе нет. Цецилию и ее сына, — тихо сказала тетка. — Когда мы с Фабиу поженились, нам пришлось снимать комнату недалеко от Жеронимуша, потому что прежняя patrona имела на Фабиу виды и сразу отказала ему от квартиры. Он утешал меня тем, что мы скоро переедем к его матери. Как только все устроится, говорил он, но ничего не устроилось ни в первый год, ни во второй, как ты понимаешь.

— И вы жили в одной квартире с хозяевами? — не поверил я.

— Ну да, с француженкой и ее сыном, на холме, на вилле с запущенным садом. Окно нашей комнаты выходило на шоссе, зато из ванной можно было увидеть краешек живой изгороди и качели под брезентовой крышей. Когда мы въезжали туда в августе, в саду осыпались больные яблони, я помню, как недозрелые яблоки хрустели у меня под ногами. Слушай, а почему мы выходим по черной лестнице? Ты избегаешь кредиторов?

— Да я должен здесь каждому второму. И даже той старушке, что сидит под доской с ключами.

— Ты уверен, что дело в этом? А меня ты, часом, не стесняешься? — Мы вышли на Пяльсони и стояли теперь под окнами общежития, из которых слышался простуженный крик запиленной в хлам «World Simphony». Холодное красное солнце показалось в развалившихся тучах, оно светило тетке в лицо, и я разглядел не виденные прежде морщины, они проклевывались у рта, будто трещинки на глиняной маске.