Читаем без скачивания Судьба (книга первая) - Хидыр Дерьяев

— А откуда привезли эту красавицу?

— Не знаю. Говорят, она дочь бедного чабана, который всё время в песках живёт. Может, он ещё и не знает, что его дочь умыкнули.

— Бедного… Конечно, бедного! На богатого кто посмеет руку поднять. А бедняк — что смирный ишак: двое, трое сядут, а он только ногами чаще перебирает.

— Говорят, девушку помог увезти хозяин, у которого её отец чабаном работает.

— Ясное дело: ишак об ишака трётся, бай баю помогает.

Мурад-ага не прислушивался к разговору женщин, но последние фразы насторожили его — было ясно, что речь идёт именно об Узук.

На первый взгляд, может показаться странным, что, прожив больше полугода в одном ауле с похитителями дочери, старик ничего не слыхал об Узук. Однако объяснялось это довольно просто: Мурад-ага привык к одиночеству в пустыне и как-то непроизвольно сторонился людей. Он даже хозяину не стал рассказывать о своём горе. Что же касается самого Аннагельды-уста, то он знал многое, но, как человек деликатный и чуткий, помалкивал и жене наказал не тревожить работника вопросами. Потому и жил Мурад-ага в неведении, лишь изредка ловя на себе сочувственные взгляды хозяина и хозяйки и объясняя их тем, что у него долго не проходит болезненный вид. Это могло быть и простым человеческим сочувствием бедняку, волею судьбы вынужденному на старости лет бросить дом и мыкаться в работниках у чужих людей.

Расстроенный ничего не подозревающими молодухами, Мурад-ага отодвинул чашку с кислым молоком, поднялся и пошёл. Куда? Всё равно. Ему вдруг показалось, что земля невыносимо горяча, как место только что разбросанного костра, и ясный день превратился в осеннюю хмарь. «Дойду до посевов Аннагельды-уста, посижу под деревом», — подумал мельком Мурад-ага. Но кончился хозяйский участок, а он всё шёл и шёл, пока не наткнулся на большой арык.

Старик огляделся. Сюда он никогда раньше не забредал, но место было знакомое. Работая на поле, он издали видел, как из арыка, именно в этом месте набирает воду женщина. Сначала он думал, что ходят несколько женщин, и удивлялся: почему они выбрали для себя такой отдалённый участок арыка. Приглядевшись, понял, что это одна и та же непрерывно таскает воду, и удивился ещё больше: почему она всё время в одиночестве, без подруг. Но мало ли у людей есть причин искать одиночества — и Мурад-ага перестал обращать внимание на женскую фигуру, с завидной равномерностью двигающуюся целый день к арыку и обратно, к далёкому длинному ряду байских кибиток.

Мурад-ага постоял некоторое время у арыка, потом подумал, что надо бы совершить омовение и намаз, так как полдень давно уже прошёл. «Плохо я выполняю обещание, данное аллаху, прости меня, господи…», — смущённо пробормотал он, опускаясь коленями на мягкую низкую траву.

После молитвы стало, вроде, немножко легче, к Мурад-ага прилёг здесь же, у талового куста, бесцельно перебирая и дёргая завитки лежащего на земле тельпека. Скрип ручки ведра заставил его встрепенуться. «Идёт…», — подумал он, повернув голову на звук. К арыку действительно подходила женщина, судя по походке, молодая. На ней было затасканное платье из домотканного полотна и старенькие калоши, лицо закрыто концом сильно поношенного платка.

Увидев незнакомого человека, женщина испуганно отвернулась. Отвернулся и Мурад-ага — мусульманину не приличествует смотреть на чужую женщину. Несколько раз звякнуло ведро, булькнула вода, стало тихо. Невольно прислушиваясь, Мурад-ага подумал: «Неужели она так незаметно ушла?» и оглянулся. Женщина стояла и смотрела на него. Потом поднесла руки к лицу и опустилась на землю. Не ушами, сердцем услышал Мурад-ага задавленно-горестное:

— Па-а-па…

Это была неожиданная и горькая встреча. Забыв про адат, запрещающий отцу определённое время прикасаться к замужней дочери, Мурад-ага трясущимися руками гладил Узук по плечам. Забыв жестокий закон, прижималась к нему Узук своим исстрадавшимся телом, словно хотела слиться с отцом, спрятаться внутри его от беспощадного мира, и глаза её, затуманенные слезами, не видели ничего вокруг.

— Доченька… доченька… — лепетал старик, — как ты жива-здорова, доченька!?..

— Разве это жизнь, папа!

— Ох, серна моя, не плачь… будь мужественной, видно, бог так решил, — проговорил Мурад-ага, сам вытирая рукавом халата катившиеся по бороде слёзы.

— Как ты попал сюда, папочка? Ты искал меня, да?.. Ну, не надо, не убивайся так… Достаточно и того, что я сижу в этой проклятой клетке. Зачем ты пришёл, старенький мой папочка! Тебя опалит моё горе, ты не выдержишь его тяжести — я ничего тебе не расскажу… Когда я прихожу сюда и жалуюсь деревьям, даже деревья склоняются до земли. Зачем ты хочешь гореть в моём огне? Пусть уж лучше догорает твоя дочь… У неё нет иного выхода…

— Ох, дитя моё родное, горе горькое привело меня в эти края! Но я благодарен судьбе за то, что довелось увидеть тебя. Пусть я завтра же умру — не буду роптать на бога… И ты, доченька, не плачь, потерпи. Это господь нас за грехи наказал. Жди его милости, он милостив…

— А как там мама живёт?

— Так и живёт… Похудела, постарела, плачет день и ночь. Легко ли ей, бедняжке, потерять тебя… А что мы можем поделать, чем помочь?

— А как же ты овец своих бросил? Или тебе Сухан-ага разрешил?

— Какие там овцы, серпа моя, какой «ага»!.. Говорится, не проходи впереди быка и сзади мулла. А около бая вообще не знаешь, как проходить… Выгнал меня Сухан Скупой, доченька, и меня и всех моих подпасков!

Узук на мгновение представила себе среди подпасков Берды, увидела луг, залитый цветами, брызжущий росой и солнцем, и прошептала:

— Ой, папочка родненький… горю я… горю…

Резкий порыв ветра охнул в кустах, словно сама природа вздохнула, сочувствуя горю несчастных. Закружились, садясь на воду, таловые листья, торопливо, громко и неуверенно забормотал что-то в утешение арык и подёрнулся рябью нервной дрожи.

— Перестань, доченька, будь мужественной, — сказал Мурад-ага. — Твои слёзы могут растопить камни, но сердце злого человека твёрже камня… Видно, для мучений создал нас аллах и дал нам судьбу тяжелее верблюжьего вьюка. Испытывает всевышний нашу веру, большую боль посылает нам. А мудрые люди говорят: «Болит душа — проклянёшь и аллаха», Э-хе-хе… Тяжело испытание твоё, господи, только долги мы знали, только страдания видели. Долго ли терпеть ещё осталось!.. Ладно, доченька, пойду я. Хотел бы помочь тебе, да чем помогу? Ни жизнь моя, ни смерть участи твоей облегчить не могут. Пойду, передам твой привет матери, а ты крепись, не теряй мужества…

— Хорошо, папочка, иди! — Узук тоже встала. — Прости мне мои слёзы и не думай, что я совсем безвольная. Верь, что ты вырастил мужественную дочь. Может быть, скоро ты услышишь о моём мужестве… Передай привет моему дорогому брату. И маме. Пусть простят, если я их чем обидела. И ещё скажи маме: пусть не горит она в моём огне, не терзается, пусть считает, что я вообще не появлялась на свет так ей легче будет… Прощай, папочка… Не сердись на свою бедную дочь — прощай!..

Корова Аннагельды-уста на мгновенье перестала жевать, повела широким ухом и снова задвигала челюстями. Её большие лиловые глаза смотрели на мир грустно и покорно.

Мурад-ага собрал скошенную траву, связал её тремя вьюками. Два вьюка погрузил на ишака, третий вскинул себе на спину, отвязал равнодушную корову и пошёл в аул. Старый, с поседевшей холкой ишак медленно перебирал ногами, но Мурад-ага не торопил его. Опустив голову, он, не спеша, шаркал по траве изношенными чарыками и тихо напевал.

Я поведаю всем о печалях своих:Дни мои — словно тяжко нагруженный воз,Только горя и боли я в жизни достиг,Только злые невзгоды мне рок преподнёс.

От страданий ослеп, не нашёл я пути,Не сумел я до праздника жизни дойти,Не пришлось и подарков друзьям поднести.Не ровней средь своих я ровесников рос.

Бедность бедная вечно со мною «на ты»,Не дождалась душа исполненья мечты,Тяжелы мои дни, словно вьюк, и пусты,Я как нищий бездомный, оборван и бос.

Год от года ветшает лачужка моя,Голодает и гибнет большая семья,От разлуки жестокой измучился я,И глаза мои не высыхают от слёз.

Кто знает, сам Мурад-ага придумал эту песню или просто пел где-то услышанное и запомнившееся. Жизнь была нелегка. Она беспощадно гнула к земле, давила нищий обездоленный люд, и много грустных стихов сочинили безвестные народные шахиры.

Аннагельды-уста последнее время жаловался на глаза и поэтому бросал работу ещё до наступления сумерек. Он сидел на кошме в тени своей мазанки и пил чай.

— Ну, как привыкаешь к дайханству? — Он протянул пиалу с чаем Мураду-ага. — Или всё ещё тоскуешь о Каракумах и о своей чабанской палке? Недаром говорят, что разлучённый с милой плачет семь лет, а разлучённый с родиной — всю жизнь. Дли тебя родина — Каракумы, так ведь?