Читаем без скачивания Братья Ждер - Михаил Садовяну

— Что такое могло стрястись? — спросил он, сморщив лицо в ухмылке. — Что такое могло стрястись, раз уж отшельники выходят из своих берлог? В такой день полагалось бы и солнцу выглянуть из облаков и подивиться.

— Я и раньше выходил — месяца полтора тому назад.

— Возможно. Но тогда ты понадобился государю. А что же теперь случилось? Ну, раз ты спешился и входишь в избу, тогда погоди, покуда не принесу кружку вина, — подсластить твои речи.

Конюший последовал за старшиной; войдя, поклонился и сел на почетное место — широкую скамью, устланную коврами.

— Не трудись напрасно, честной старшина, — заговорил он. — Речей моих не подсластить. Новости у меня плохие. Со вчерашнего утра Ионуц, меньшой наш, в бегах.

— Чур тебя, нечистая сила! Так вон оно что! Теперь понимаю, зачем приезжал к нам и спрашивал про него тимишский служитель. А я — то спал, не ведая забот… Старый безмозглый одер! Ну что бы мне подняться да выйти и расспросить того самого служителя. Даже не додумался сесть на коня и поехать в Тимиш, узнать, в чем дело.

— Ты бы там узнал, честной старшина, что, будучи при дворе господаря Штефана, мальчик полюбил дивчину. А потом ее похитили ногайцы и продали турку в задунайскую землю.

Старшина Кэлиман поднялся во весь свой рост и стукнул кулаком в матицу.

— Теперь понимаю, — прогудел он. — Мальчонка не мог придумать ничего лучшего, как податься к турку за своей зазнобой.

— Именно так, честной старшина.

— И что же решил конюший Маноле?

— Конюший Маноле отправился в путь еще утром. Я загляну к брату нашему, отцу Никодиму, а затем догоню отца. За нами спешит и казначей Кристя. В Сучаве мы должны встретиться и с другим братом — Дэмианом.

— А чего вы там не видали — в Сучаве, конюший Симион? Или не знаете, какие козни творятся при дворе государя? Князь Штефан, точно красавец олень со звездой на лбу, а вокруг него — хищные звери. Когда-нибудь скажу нашему господину, что ловлю в государевых водах рыбу, а в лесах всякую дичь, отправляю ее ко двору, да потом узнаю, что форель, отправленная в день освящения Путненской обители для трапезы его светлости, угодила в другое место и другие скушали ее. А как-то раз послал я в Сучаву вепря. Только очутился он в крепости, как сразу у него ожили ножки. У рябчиков так же отросли крылья. Скажу я господарю, что вокруг него слишком много рыщет волков да хорьков. Вот уж с кого бы я снял шкуры за все содеянное ими зло. Ей-богу, так и подмывает сесть на коня и отправиться к конюшему Маноле. При нем я бы чувствовал себя посмелее и выложил бы князю все, как есть. Только у конюшего теперь иные заботы. Чур тебя, нечистая сила! Как же я буду спать этой ночью, когда шалопут этот пустился в опасный путь? Ну-ка пораскинем мозгами, а то как бы завтра не сказали, что я старый, никуда не годный мешок с костями. Вот оно, оказывается, почему повылезли из берлог отшельники!..

— Верно, оттого и я вылез, честной старшина.

— Так пусть знают отшельники, что старшина Некифор тоже сядет на коня, ради друзей своих и ради этого мальца, который был сперва под его рукой. К тому же мы с конюшим Маноле кое-что помним.

— Помнят кое-что и отшельники, честной старшина.

— Ты, видно, знал, что я тоже отправлюсь в туретчину?

— Знал, дед.

— Чур тебя, нечистая сила! Куда же надо ехать?

— На тот берег Дуная, к Килийской крепости.

— Добро. Бывали мы в тех местах с конюшим Маноле. А тебе нет надобности сидеть тут и ждать. Стариковские сборы долгие. Раз ты направляешься в Нямецкую обитель, к брату, так я догоню тебя там. Без старшины Кэлимана не уезжайте.

Вскочив в седло, конюший Симион быстро проделал путь до обители и к полудню уже был в келье Никодима.

У подножья горы среди дубрав клубился сырой туман. В келье был полумрак. У восточного оконца, под узкой стрехой, было единственное удобное место, где можно было читать и делать надписи на внутренней стороне переплета. За спиной играли отсветы огня, горевшего в печи. На столике у оконца лежал Часослов, изукрашенный замысловатыми цветными буквицами. Над последней страницей Часослова склонился благочестивый Никодим, подсчитывая, сколько лет протекло с того давнего случая, память о котором он в себе похоронил. В такие туманные дни, когда в полном уединении человека одолевают печальные думы, дела минувшие встают перед ним, словно серые призраки. Чтобы отогнать от себя воспоминания, монах клал поклоны и читал утешные слова молитв. Затем, достав перо и чернила, он старательно вывел на внутренней стороне переплета: «Часослов, священная книга сия, принадлежит иеромонаху Никодиму. Господи, помилуй смиренного раба своего».

Он собрался было добавить день — первое октября и год — 6978, но тут до него донесся голос Симиона. Вскочив со стула, он распахнул двери и встретил конюшего на крыльце. Обнял его, поцеловал, благословил и отступил на шаг. Повернув брата лицом к свету, он внимательно оглядел его.

— Дома все ладно?

— Маманя здорова, — ответил конюший Симион, — только глубоко опечалена безумством, о котором и ты знаешь, отец Никодим.

— Я ничего не знаю.

— Как же ты не знаешь, когда здесь был человек и спрашивал про Ионуца? Мальчик умчался за своей любимой.

Инок повел конюшего в келью и без особенного удивления выслушал его рассказ.

— Я так и знал, что в крови мальчишки — огонь, — вздохнул он.

Рассеянно взглянув на свою запись в Часослове, он отодвинул раскрытую книгу. Затем поднялся со стула и заходил по келье, как зверь в клетке.

Успокоившись, повернулся к Симиону и внимательно осмотрел его.

— Я вику, ты при оружии.

— Да. Спешу за отцом в Сучаву.

— А потом?

— А потом поедем вместе. Вот только дождусь старшины Некифора. Как только он приедет, мы тут же двинемся.

— До тех пор закуси. Придется тебе довольствоваться скудной монашеской пищей. Я понимаю, ты приехал мириться: может, мы больше не увидимся. В этой пустыне я не перестаю молиться за всех и прежде всего за тебя, Симион. В отрочестве мы жили в Тимише, словно беззаботные жеребята. А пришло время, и настигла нас та же круговерть, что унесла теперь Ионуца. Я обрел здесь мир и покой. Не знаю, зажила ли твоя рана.

— Отец Никодим и братец Никоарэ, — улыбнулся Симион, — живу помаленьку, не гневя бога. Загляну порой в спокойную глубину родника и вижу следы прежних безумств. И тогда мне хочется вскочить на коня, прискакать сюда, обнять тебя и увести обратно к людям, возможно, следовало бы сделать и другое. В Липинце государь все соблазнял меня, намекал, что ему нужны не только старые бояре.

— Ох, братец, — вздохнул инок, — перед тобой пути открыты. А меня уж уволь, оставь тут.

— Отец Никодим, мы с тобою старшие сыны конюшего Маноле, не пристало мне выходить одному.

— Но я, батяня Симион, обречен на одиночество и забвение.

Второй конюший печально вздохнул. Монах Никодим замолк, пристально всматриваясь в его лицо, затем снова заходил по своей клетушке, словно пойманный зверь.

— Слушай, батяня Симион, — произнес он вдруг, повернувшись к брату. — Зачем ты сюда приехал? Зачем тревожишь мою душу? Открой дверь — я выйду и поеду, куда ты велишь.

Симион покачал головой.

— Не я велю тебе, отец Никодим. Матушка ослабела, отец стар. Долго ли им еще осталось жить! Надобно беречь их.

— Хорошо, — смиренно ответил инок. — Сяду я на осла, как прилично моему сану, возьму молитвенник и последую за вами. Помогу вам своими молитвами, а когда найдем беглеца, попытаюсь утешить и смягчить мятежную душу его.

Далеко за полдень из врат монастыря выехали трое всадников и служитель конюшего Симиона. На гребне горы, у спуска к Рышке, среди елей, они услышали слабый звон била, затем сквозь сеющуюся изморось до них донесся перезвон колоколов. Все трое были в кунтушах из грубого сукна и в башлыках. Благочестивый Никодим со своей бородой и клобуком имел особенно грозный вид.

За неимением осла пришлось ему оседлать одного из монастырских коней, бродивших на лесной опушке. В хозяйстве обители нашлось высокое седло с деревянными стременами. Монах был в просторном одеянии, защищавшем его от осенней непогоды, и конюший велел ему ехать впереди — отгонять зверей и оборотней на горных тропах. А покажись разбойники на пути подобного всадника, достигавшего клобуком чуть ли не вершины елей, так и они бы кинулись кто куда по оврагам, спасаясь от лесного чудища.

— Я-то собирался в Сучаве переменить свое смиренное обличие, — сказал брату отец Никодим. — Но из твоих слов выходит, что лучше мне оставаться в этом самом виде — государевы ратники, поди, смилостивятся и вооружат меня копьем, чтобы не ехать мне с пустыми руками. Больше ничего и не нужно. Видно, так уж суждено: поеду — вам на утешение, а другим на страх.

— Уж лучше другим на страх, — высказал свое мнение старшина охотников.