Читаем без скачивания Братья Ждер - Михаил Садовяну

— А я думаю, второй конюший, — хмуро молвил старик, — что не для того скакал ты сюда со мной, чтобы терзать мою душу такими словами. Попросим лучше этого достойного пристава, пусть ведет нас к пыркэлабу.

Путники оставили на попечение слуг коней и оружие и поспешили к тому самому столу, о котором шла речь.

— Самое мудрое дело — сперва откушать, — заметил Дэмиан своему отцу. — После ужина и заботы покажутся менее тяжкими.

Его милость Гоян Албу встретил посланцев князя с непокрытой головой, в дорогом наряде и в цепи из золотых колец.

— Давно я знаю честного конюшего Маноле, — проговорил он, склонив седую голову. — Особливо по делам его в ту пору, когда господин наш был в Валахии. Не понимаю только, отчего он не живет при дворе, а уединился в подгорье.

— Уединился опять же для того, чтобы служить государю, — улыбнулся конюший. — Ты, честной пыркэлаб, уединился в другой пустыне за тем же.

— И то правда, — вздохнул пыркэлаб. — Только в нашей пустыне не пахнет еловым лапником. И поблизости живет Сулейман-бей. Порой такой падалью несет с той стороны, что с души воротит: еда в горло не лезет. Хорошо еще, что сегодня ветер дует с моря.

В палате, где накрыт был стол, собрались бояре — помощники пыркэлаба. Четверо из них имели под своей рукой четыре башни крепости, а пятый — Дима Ворунтару, — был хозяином ворот.

Отца Агапие, исполнявшего церковные службы в часовне, не оказалось на месте. Пришлось преподобному Никодиму благословить изобильную трапезу, состоявшую из рыбных блюд.

Пыркэлаб велел чашнику сперва налить сладкого греческого вина, затем учтиво обратился к гостям:

— Не взыщите, гости дорогие, за нашу бедность. Ничего мы не можем предложить вам, кроме белуги, осетров да севрюги. Этой постылой пищей мы сыты по горло. А вот этого двадцатисемифунтового карпа стольник прислал лишь затем, чтобы вы поглядели на него. Знаю, он вам не понравится. До чего же мы истосковались по куску брынзы да по нямецким рябчикам…

Лишь после этих слов конюший Маноле и старшина Кэлиман откинули всякое сомнение и дружески взглянули на пыркэлаба. Да и сами яства немало тому содействовали: взор боярина Маноле окончательно смягчился.

Обняв за плечи второго конюшего Симиона, старик подвел его к пыркэлабу.

— Боярин Гоян, — мягко спросил он, — хотелось бы нам — мне и сыну моему Симиону, узнать, уведомили ли тебя о нашем прибытии. И где те люди, которые сделали это?

Пыркэлаб Гоян ответил недоуменным взглядом.

— А я — то полагал, честной конюший, что о деле этом следовало бы поговорить в более тесном кругу. Я ждал конца ужина, чтобы перейти в мою тайную камору.

— Твой ответ меня крайне удивляет. Никто не мог знать о нашем прибытии.

— И все же о нем известили меня, и сделал это никто иной, как сын твоей милости. И была у него на руках господарева грамота. Я сам прочел и ощупал ее. То был, несомненно, сын твоей милости, ибо звали его Ионуцем, по прозвищу «Черный». И была у него на лице та самая метка, которую я вижу и у тебя, и у других твоих сыновей.

— В жизни не был так удивлен, — шепнул конюший и, широко раскрыв глаза, стал ждать продолжения рассказа. — Зачем понадобилось этому несмышленышу известить тебя о нашем прибытии? — спохватился он тут же. — И где он, непутевый? Уж не посадил ли ты его под замок, честной пыркэлаб? Коли так, то ты разумно поступил.

— Я бы сказал, конюший Маноле, — обиженно возразил пыркэлаб, — что не пристало седовласым людям так шутить. Если бы не было доподлинно известно, зачем пожаловал сын твоей милости Ионуц, то и нас тут не было бы. Он учтиво вошел в крепость со своим служителем. Предстал предо мной, поцеловал мне руку. И поведал, что за ним через два дня придет отряд. «А коли не придет отряд, значит, приняты другие решения, — добавил он, — и я вряд ли ворочусь из того места, куда еду. А ежели явятся воины и с ними прибудут мой родитель и мои братья, тогда надеюсь остаться живым и невредимым». Я попросил его говорить яснее, а он сказал, что это тайна и что он связан клятвой. Но он едет по государеву делу, и чтоб я ему верил. Что бы он ни совершил, я не должен удивляться, ибо так ему велено поступать. Может, теперь я узнаю, что за тайные дела совершаются без моего ведома и что вам надобно выведать. А коли и вы связаны клятвой, тогда не говорите ничего. Но если можно говорить, не оставляйте меня в неведении. Как только завечерело, ваш сын исчез — не то вознесся в небеса, не то сквозь землю провалился. Больше я его не видел. Конь и одежда его здесь, они оставлены на попечение моих слуг.

Конюший Маноле осушил чашу сладкого вина, глаза его затуманились.

— Честной боярин, — начал он, — не могу я да и не следует скрывать что-либо от твоей милости. Знай же, что сын наш в бегах и мы едем искать его.

— Понимаю, — кивнул с улыбкой пыркэлаб. — Сей беглец, теперь, возможно, в плену у турок. А ваши милости едут искать его и вызволить.

— Именно так.

— Понимаю, понимаю, как нельзя лучше. Это греческое вино хоть и крепкое, а проясняет мысль. Ни слова больше. Можешь на этом остановиться. Бывалому человеку нетрудно понять: тут дело пахнет большой политикой. Нам нужно, чтобы мир узнал о кровавых деяниях измаильтян, живущих у нас под боком. Они не только грабят, жгут и убивают, но даже малых детей не щадят. И вот с другого конца страны с опасностью для жизни едут родители на выручку кровных своих. А морские купцы разнесут об этом весть повсюду — до королей и кесарей, и даже до римского папы она дойдет. Видно, опять надо римскому архипастырю призвать всех князей и царей помочь братьям во Христе. И снова подымутся рати против язычников, как то было однажды при блаженной памяти Янку-водэ Трансильванском [45].

Старый Маноле опешил. Теперь уже было невозможно рассказать пыркэлабу о своем маленьком и столь незначительном деле. На помощь к нему — не словами, а острым взглядом — поспешил купец Дэмиан, советуя подтвердить слова горячего собеседника. Казначей Кристя также почел нужным добавить, что он с самого начала был сторонником меча.

— Войну следует начать, не медля ни минуты! — заключил он, стукнув кулаком по столу.

— Я умываю руки, — смеялся пыркэлаб, поднимая чашу и призывая старого конюшего не отставать от него. — Знать не знаю, ведать ничего не ведаю. Мы с господарем нашим умываем руки и знать ничего не хотим. Конечно, потом выкажем свое удивление таким оборотом дела, в котором повинны один измаильтяне, и разошлем грамоты князьям и королям. Вполне возможно, что вслед за этим крепостца Сулейман-бея будет разрушена, а сераль его сожжен. Но мы тут ни при чем. Купцы в крепости засвидетельствуют, что ратники мои не сходили со стен. Если я помогу вам тайком, никто о том не узнает. Уберем сию мерзость отсюда, и не будет нас с души воротить, когда задувает ветер со стороны Орманлы-гьол. Оно конечно: поднимется крик, полетят грамоты. А у нас свидетели: те же купцы, хоть веницейские, хоть с немецкой стороны, хоть из Леванта, — они покажут, что таких беззаконий, которые творил Сулейман-бей, свет еще не видывал.

Старшина Кэлиман бормотал что-то, отгоняя от себя нечистую силу, и прикусывал язык, дабы не вмешаться в этот разговор.

«Вот что может натворить мальчонка», — озабоченно думал он, то и дело прочищая мизинцем левое ухо, чтобы лучше слышать пыркэлаба.

Велики были удивление и страх гостей, узнавших от пыркэлаба, от его бояр и военачальников, что Орманлы- гьол воистину смрадная отдушина многомерзостной геенны.

Вы только послушайте, добрые люди и православные братья. В сказках такого не бывало!

В других местах, на дунайских островах и плавнях, волею всемилостивого бога, цветы цветут. А вот в Орманлы-гьол ничего этого нет: ослы Сулейман-бея все пожирают. А то, чего не сожрут ослы, оскверняют янычары, да так, что ни одно семечко, занесенное ветром, не может прорасти. Таким же порядком весной, в майские лунные ночи на этой стороне, в зелени ив на новых плавнях, так заливаются соловьи, что кажется, будто ты в райских кущах. Море колышется, сверкая волнами, а стражи стоят на стенах и не дышат, наслаждаясь пением. А в Орманлы-гьол царит тишина, как в мертвой топи. Только в глубине засохшей и пустынной рощи по утрам кричат бакланы, отдавая клювами поклон в сторону сераля Сулейман-бея.

Спросите рыбаков с молдавского берега, переплывающих на ту сторону. Спросите турецких или греческих рыбаков, что переходят сюда и сидят с нашими у ночного костра, ожидая, пока рыба попадет в верши. Они вам скажут, каков человек этот самый Сулейман-бей.

День-деньской греется он на солнце, печется и пухнет. Сам — лыс, черен и брюхат. С чего у него пошла эта хворь, неизвестно. Разбухает от скопившейся в нем дряни и никак не согреется. Кожа у него сырая, холодная, покрыта бородавками, как у жабы. Все лето жарится на солнце и стонет: «Алла! Алла!» А осенью прячется в доме, и слуги ставят вокруг него жаровни с горящим углем!