Читаем без скачивания Боярыня Морозова - Владислав Бахревский

И видел он себя пятиглавым храмом, стены которого уходили в облака, купола же сияли на весь Божий мир, как пять денниц.

«Господи! Господи! Неужто неразумные ради зависти и гордыни готовы развалить столь великое здание, созданное промыслом Божиим, – терзал на себе терновый венец мученика святейший. – Ведь я же не своей волей возведен в патриархи и государи! Не царского рода, не боярского – мордва, крестьянская кость».

Не сдерживался святейший, иное, приходящее на ум, криком кричал от великого негодования на царя-дурака, на боярскую мерзость – эти только о местах думают, как бы хоть на одну задницу да передвинуться к престолу ближе, – на тварь дьяческую, продажную. Зубами скрипел, пребывал в стенаниях и метаниях.

И вдруг успокоился, словно пронесло бурю и нет ее. Кликнул келейника дьякона Иову:

– Приготовь на завтра и в Успенский собор принеси простую монашескую рясу. – И прибавил вдогонку: – Поди купи поповскую клюку, какая будет похуже.

Приказывал, но ничего явно не задумывал, в слове запечатлеться не позволял.

И настало утро 10 июля. В этот день Русская церковь празднует Положение честной ризы Господней в Москве, молодой совсем праздник, Романовым угодный. В 1625 году персидский падишах Аббас I прислал ризу Иисуса Христа в подарок царю Михаилу, с той поры знаменитое пришествие чествовали особой службой.

Никон с терпеливым смирением послал перед заутреней дьякона Иову известить государя о службе в Успенском соборе. В храме было сиротливо. Успенский ли это собор, коли ни царя, ни бояр – одно простолюдье. Никон медлил начинать службу, сидел в алтаре, положа руки на колени и чуть склонив набок голову, может, и вздремывал.

Наконец громкие шаги через собор, трепет всколебленных движением язычков свечей. Никон этого не мог видеть, но он именно теперь встал и вышел к краю солеи. Посланец царя князь Юрий Иванович Ромодановский встал перед ним и сказал громко, заставляя патриарха страдать от этого громогласия:

– Царское величество гневен на тебя и сего ради к заутрене не придет. Ко святой литургии ожидать не повелел. Ты царским величеством пренебрегал еси, пишешься великим государем, а у нас един есть великий государь – царь.

Никон оправился от смущения, стоял величавый, покойный, с лицом, устремленным к иным заботам, не здешним. Ответил терпеливо, со смиренной теплотой в голосе:

– Называюсь аз великим государем не собою. Того восхотел и о том повелел, называться и писаться, его царское величество. На сие свидетельство мы имеем грамоты. Все они писаны царского величества рукой.

Князя к такому разговору приготовили. Сказал без раздумий:

– Великий государь почтил тебя как отца и пастыря, да ты не уразумел царской доброты, вознесся. Теперь слушай со вниманием. Царское величество велел сказать тебе: отныне впредь не пишешься и не называешься великим государем и впредь почитать тебя не будет!

– Царь гневен, да Бог милостив, – скороговоркой ответил Никон и начал службу.

Не все в храме расслышали разговор между патриархом и князем, не все поняли, что за распря между царем и святейшим, тревога улеглась, служба шла благолепно, чинно, лик у патриарха был светел, торжествен. Священники, сослужившие Никону, поглядывали на него с изумлением: стерпел! И сами себе объясняли: от царя как не стерпеть? В конце службы, перед причастием, Никон вдруг подозвал соборного ключаря:

– Поставь в дверях стражу. Пусть никого не выпускают. Будет поучение.

Сел на лавку у стены, опустил голову, потом встрепенулся и на столе с дарами намахал письмецо:

«Великий государь! Се вижу, на мя гнев твой умножен без правды… Аз же пришелец есмь на земли. И се ныне… отхожу от места и града сего. Сам умей ответ пред Господом Богом о всем дати».

Сие послание понес царю диакон Иова.

Алексей Михайлович собирался от домоганий Никона укрыться в Хорошеве, с соколами поохотиться. Письмо патриаршее прочитал при Иове, когда ему сапоги натягивали, лист держал от себя далеко, за кончик, двумя пальцами. Прочитал и вернул Иове.

– Скажи святейшему, письмо его читано.

Иова кинулся в собор бегом. Служба кончилась. Народ, задержанный в храме, выказывал недовольство. Никон, ожидая ответа от царя, поучения не начинал.

– Читано? – переспросил он Иову. Иова изобразил, как царь письмо держал.

– Читано. Так и сказал: «Письмо его читано».

Никон быстро, вздымая золотые пылинки в столбе света, прошел к амвону. С левого клироса пропели певчие:

– «Буди имя Господне».

Никон, огромный, глядя черно перед собой, ледяным словом будто в погреб всех посадил:

– Ленив я был вас учить. От лени окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх. Если же помыслю быть патриархом, то буду анафема.

Задохнулся от горчайшей обиды.

Люди от изумления уж и не примолкли, затаились умом и сердцем, чтоб толчками крови по жилам не дать свершиться несуразному.

– В чуму, когда ходил я с царевичем и с царицей в Калязин монастырь, ты, Москва, на Лобное место сбиралась, кляла меня иконоборцем. Я и впрямь многие иконы отбирал, ломал, и вы меня – многие, многие из вас! – жаждали убить. Эх, неразумные! Я ломал иконы латинские, написанные по образцу, какие немец вывез из своей земли. Вот Спас, вот образец, ему поклоняйтесь, – указал на иконостас, перекрестился. – Знаю, вы меня по углам еретиком зовете. Книги новые-де завел! Но то не моя прихоть, то поучение вселенских патриархов. Вы же, в окаменелости сердец ваших, хотели и хотите побить меня камнями. Христос нас кровью своей искупил, а мне моей кровью никого от греха не избавить. И чем вам убийцами моими стать, чем вам сушить языки свои, называя меня еретиком, лучше я пойду прочь с патриаршества.

Снял митру, омофор, положил на налой, скинул саккос – и тоже на налой. Раздался женский тихий, оттого и пробирающий за душу плач:

– Владыка! Батюшка наш великий! На кого же ты нас?.. На кого?

Никон вспыхнул, как пыхает пожар, окаченный водою.

– Свидетельствую перед Богом! Перед святой Богородицей свидетельствую: если бы великий государь царь не обещался непреложно хранить святое Евангелие и заповеди святых апостол и святых отец, то я и не помыслил бы принять таковой сан! Но великий государь здесь, в храме, тут вот, с этого места, дал обещание перед Господом Богом, перед святым чудотворным образом Пресвятыя Богородицы, перед всеми святыми, перед всем освященным собором, перед своим царским синклитом, перед всеми московскими людьми, перед Русью от края и до края! – Выкрикнул все это на высокой, на звенящей, на пронзительной ноте, а закончил еле слышно, заставляя умереть прихожан от тишины: – Поколику царское величество пребывал в своем обещании, повинуясь святой Церкви, мы терпели. Теперь же, когда великий государь изменил своему обещанию, гнев на меня положил неправедно, оставляю место сие, град сей и отхожу отсюда, дая место гневу.

Поцеловал краешек омофора, брошенного на налой, поворотился и в одном стихаре, сгорбясь, шаркая ногами, пошел в алтарь, окликнув по дороге келейника Иову:

– Рясу да палку принес?

– Забыл, владыко!

– Бегом беги. Я в алтаре подожду.

Патриарший дьяк Киликин упал святейшему в ноги.

– Не отрекайся, бога ради, от сана. Не тишину дашь народу, но смятение. О нас, бедных, подумай.

– Я о вас думаю, но кто подумал обо мне? – сказал Никон, разоблачаясь и ожидая монашеского одеяния.

Двери были отперты, но люди по домам не пошли, сбивались кучками, слушали умных.

– Обидели святейшего! Все мы грешны. Все злословили, а как без него будем? Никон – воистину пастырь и патриарх.

Прибежал Иова с черной рясой и с палкой. Иову остановили, рясу у него отобрали.

– Не пустим патриарха с патриаршества.

Никон покорился, не стал требовать рясы. Надел черную архиерейскую мантию с источниками, простой черный клобук, поставил посох митрополита Петра и взял у Иовы клюку. Помедлил, растерянно и детски поглядев на попов и дьяконов. Спохватился, сел писать еще одно письмо, не дописал, порвал.

– Да Бог с вами со всеми! Иду!

Постукивая клюкой, кланяясь направо и налево, засеменил к выходу.

– Не пускайте! Держите!

– Двери держите!

Толпа встала перед патриархом стеной, и он тыркался, будто слепец, в людей и все кланялся, кланялся.

– Крутицкого Питирима пустим! – согласилась толпа. – Пусть идет к государю, скажет, что у нас тут делается.

– Михаил Сербский тоже пусть идет!

Оба митрополита отправились в царев Терем, а Никон стоял перед людьми, смиренно ожидая, когда загородившие путь расступятся. К нему подошел Никита Зюзин.

– Опусти перышки-то, владыка! Не гневи царя. Захочешь вернуться, да поздно будет.

Никон, чтобы не слушать ни укоров, ни уговоров, вернулся вовнутрь храма, сел на ступеньку амвона. Митрополиты не возвращались, и Никон поднимался, шел к дверям и, постояв перед людьми, снова садился на ступеньку. Народ заплакал, и Никон заплакал и, чтоб не видели его слез, ушел в алтарь и написал еще одно письмо: